В полночь упадет звезда
Шрифт:
— И давно его нет?
— А сразу вслед за тобой и он улизнул. Примерно пол-одиннадцатого. Мы уже давно под одеяла все забрались, а он еще не раздевался и всё чего-то около своего сундучка хлопотал. Мардаре еще спросил, чего это он всё на часы поглядывает, будто опоздать боится. Верно, Mapдape? — обратился к нему за подтверждением Бурлаку.
— Точно! Боялся, небось, опоздать на свидание. А потом как вскочит — и к дверям… «Ты куда собрался?» — спросил его Пелиною. «А куда мне идти? Иду по своей нужде!» Мы ему было поверили. Ждем-пождем… Проходит четверть часа, полчаса, а Томеску и не думает возвращаться. Тогда я и говорю шутя: «Не иначе как свалился наш бедный Томеску в яму и утонул». А Барбу и говорит: «Ты что, так уж глуп был и поверил ему? Я уверен, что он где-нибудь пристроился с венгерочкой. Я же за ним выходил. Никого там не было. Говорю вам, что он пошел по той же дорожке, что и Уля». Верно, Барбу, это твои слова?
— Верно, я так и сказал! Ты должен знать Уля, что в лице Томеску имеешь крупного конкурента.
— А сам-то ты где шатался, кавалер? — поинтересовался Бурлаку Александру.
Уля Михай ничего не ответил и возмущенно посмотрел на всех. «Болваны! — подумал он про себя. — Сидят, бездельничают, и никому даже в голову не придет, что, может быть, в эту минуту Томеску грозит смертельная опасность».
Но он тут же упрекнул себя за эту мысль. У них-то не было никаких причин тревожиться за товарища.
— Мы тут как раз разговаривали по поводу того, что случилось с младшим лейтенантом Войнягу, — объяснил Пелиною. — А что ты обо всем этом думаешь?
Но Уля Михай даже не слышал вопроса. «Что же делать? — лихорадочно думал он. — Пойти сказать капитану Георгиу?»
Протяжный, жалобный вой раздался в ночи.
— Опять эта собака воет, чтоб она взбесилась! — выругался Мардаре.
— А говорят, что собаки воют только на луну. Но сегодня и ночь безлунная, а этот проклятый пес всё воет и воет.
Охваченный мрачным предчувствием, Уля неожиданно, не сказав ни слова, повернулся и выбежал во двор.
Оставшиеся в комнате недоуменно посмотрели друг на друга.
— Куда он сорвался, этот сумасшедший? — спросил Бурлаку.
— А черт его знает! — ответил Барбу Василе, поворачиваясь лицом к стене.
Уля Михай тем временем выбежал во двор. Собака опять подскочила к нему и снова принялась жалобно подвывать, хватать его зубами за полу шинели.
— Да, да, псина, иду. Кажется, теперь я понимаю, чего ты хотел от меня. Давай, давай веди меня туда…
Собака побежала впереди, непрерывно потявкивая. Уля зажег фонарь и пошел за собакой, которая исчезла в саду. Оттуда послышался ее лай. В ничем не тронутой тишине ночи, в угольной темноте, тоскливый вой разносился далеко по деревне, словно весть о приближающейся беде.
Уля побежал в глубь сада. У подножья молодой черешни он наткнулся на тело Томеску. Тот лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Лицо его было искажено, словно он испытывал острую боль. Тонкая струйка крови медленно стекала из левого угла рта.
— Мертв! — прошептал Уля, заскрежетав зубами от острого чувства ненависти, которое владело им в эту минуту.
Машинально притронулся он ко лбу Томеску. Холодный? Да, но это еще не был ужасающий холод, каким замораживает смерть тело человека. Жизнь, едва-едва теплившаяся в нем, отказывалась угасать. Лихорадочным движением Уля расстегнул его китель и приложил ухо к сердцу. Слабыми, едва ощутимыми ударами сердце еще продолжало биться.
Томеску был жив.
Вне себя от радости, Уля поднял на руки его тело, тяжелое, как тело покойника, и пошел с ним к дому.
Собака, бежавшая впереди него, выла, лаяла, визжала, словно радуясь вместе с ним.
Уля толкнул дверь ногой и вошел в дом. Увидев его с Томеску на руках, шифровальщики словно окаменели.
Уля Михай подошел к столу, на котором поджав ноги, сидел Бурлаку, от волнения не сообразивший, что надо освободить место.
— Сойди! — крикнул Уля с ненавистью.
Окрик вернул Бурлаку к действительности. Соскочив со стола, он принялся помогать Уле укладывать раненого. После того как Томеску уложили, Уля, обессиленный, свалился на стул. На одну секунду ему показалось, что он теряет сознание. Остальные, одеревенев от страха и нервного потрясения, смотрели издали, не смея подойти.
Единственным, кто не потерял присутствия духа, был Барбу Василе.
— Он умер? — спросил он голосом, не выдававшим ни малейшего волнения. И, сойдя с топчана, потрогал лоб раненого: — Еще нет, но мне кажется, что он долго не протянет.
Может быть, именно эти слова помогли Уле вновь овладеть собой.
— Мы должны спасти его во что бы то ни стало, — решительно сказал он, обращаясь ко всем. — Каждая секунда промедления может стать для него роковой… Бурлаку, бегом к подполковнику Стытеску. Скажи ему, что это очень серьезное дело. Пусть захватит с собой всё, что нужно. Быстро!.. Да не стой же ты, беги!
— Ты с ума сошел? В рубахе и кальсонах?
— Накинь на себя шинель и не теряй времени… Ну! Винтовку возьми!
Тон его приказаний был таким решительным, что Бурлаку невольно подчинился.
— Ты, Мардаре, пойдешь в штаб. Скажи дежурному офицеру, кто бы он там ни был, чтобы немедленно вызвал сюда по телефону капитана Георгиу. Немедленно! Пусть передаст ему, что речь идет о чрезвычайном происшествии. Позвони в автороту, чтобы дежурная машина доставила сюда подполковника Стытеску. Ты, Пелиною, иди сообщи господину капитану Смеу. У него на квартире телефона нет. Он недалеко отсюда живет.
— А я? — спросил Барбу Василе. Уля холодно посмотрел на него, потом сказал безразлично:
— Ты останешься тут, со мной!
Когда все ушли, Уля подошел к раненому. Он снова приложил ухо к его груди, к тому месту, где билось сердце, и прислушался. Сердце еще билось, но тихо-тихо, едва слышно.
Когда Уля поднял голову, лоб его был покрыт мелкими капельками пота. Он стер их ладонью. Взглянув потом на мертвенно бледное лицо, перекошенное, искаженное болью, он вздохнул.
— Помоги мне повернуть его! — попросил он Барбу. — Его ранили в спину.