В преддверии философии. Духовные искания древнего человека
Шрифт:
Превосходный пример этой тенденции к конкретности — представление первобытного человека о смерти. Смерть для него не есть событие, как для нас — акт или факт умирания, как толкует это понятие Вебстер. Она есть так или иначе вещественная реальность. Так, мы читаем в египетских Текстах Пирамид следующее описание начала вещей:
Когда небо еще не возникло, Когда люди еще не возникли, Когда боги еще не возникли, Когда смерть еще не возникла… 3Точно в таких же выражениях корчмарка Сидури соболезнует Гильгамешу в «Эпосе»:
Гильгамеш! Куда ты стремишься? Жизни, что ищешь, не найдешь ты! Боги, когда создавалиПрежде всего, заметим, что жизнь противопоставляется смерти и тем самым акцентируется тот факт, что жизнь сама по себе считается бесконечной. Только вмешательство другого* явления, смерти, обрывает ее. Затем отметим конкретный характер жизни, приписываемый ей в утверждении, что боги удержали жизнь в своих руках. Если кто-то склонен видеть в этой фразе фигуру речи, полезно напомнить, что Гильгамеш и — в другом мифе — Адапа получают возможность приобрести вечную жизнь, попросту питаясь жизнью как веществом. Гильгамешу показывают «растение жизни», но его выкрадывает змея. Когда Адапа всходит на небо, ему предлагают хлеб и воду жизни, но по совету коварного бога Энки он от них отказывается. В обоих случаях отличие смерти от бессмертия связано с усвоением конкретного вещества.
Коснемся здесь категории причинности,столь же важной для современной мысли, как и различие между субъективным и объективным. Если наука, как было сказано выше, сводит хаос восприятий к порядку, в котором типические явления занимают место в согласии с универсальными законами, то инструментом этого перехода от хаоса к порядку служит постулат причинности. Первобытная мысль, естественно, сознавала связь причины и следствия, но не могла сознавать нашего представления о безличном, механическом и закономерном действии причинности. Ибо мы в своем поиске истинных причин, т. е. причин, всегда приводящих к одному и тому же результату в одних и тех же обстоятельствах, далеко ушли от мира непосредственного переживания. Вспомним, что Ньютон открыл понятие тяготения и его законы, учитывая три группы явлений, которые для обычного внимательного наблюдателя ничем между собой не связаны: свободное падение предметов, движение планет и чередование приливов и отливов. Первобытный же ум не способен до такой степени отвлечься от чувственной реальности. Более того, наши идеи его бы не удовлетворили. Ища причину, он ищет, не «как», но «кто». Поскольку для первобытного человека мир явлений — это сталкивающееся с ним «Ты», он не ожидает обнаружить управляющий процессом универсальный закон. Он ищет целенаправленную волю, совершающую действие. Если река не разливается, она отказывается разливаться. По-видимому, река или боги разгневались на людей, зависящих от разлива. В лучшем случае боги хотят что-то сообщить людям. Тогда требуется произвести какие-то действия. Мы знаем, что, когда Тигр не разлился, царь Гудеа отправился спать в храм, с тем чтобы получить во сне сведения о причине засухи. В Египте, где ежегодные записи о высоте разлива Нила велись с самых ранних исторических времен, фараон тем не менее ежегодно преподносил Нилу дары в то время, когда он должен был разлиться. К этим жертвоприношениям добавлялся документ, и все вместе бросали в реку. В документе в форме приказания или договора были изложены обязательства Нила.
Итак, наш взгляд на причинность не удовлетворил бы первобытного человека ввиду безличного характера объяснений. Еще менее он удовлетворил бы его вследствие своей универсальности. Мы понимаем сущность явлений не за счет их особенностей, но за счет того, что делает их проявлением общих законов. Но общий закон не может оценить по достоинству индивидуальность каждого явления. А как раз индивидуальный характер явления сильнее всего переживается древним человеком. Мы объясняем, что определенные физиологические процессы вызывают смерть человека. Первобытный человек спрашивает: «Почему этотчеловек умер таким образомв этотмомент?» Мы можем лишь сказать, что при данных обстоятельствах всегда наступает смерть. Он же, для того чтобы объяснить явление, ищет причину столь же специфическую и индивидуальную, как и само явление. Событие не подвергается интеллектуальному анализу, оно переживается во всей своей сложности и индивидуальности, которым отвечают равным образом индивидуальные причины. Смерти кто-то пожелал.И поэтому вопрос опять-таки обращается от «почему» к «кто», а не к «как».
Объяснение смерти как результата чьей-то воли отличается от приведенного выше взгляда на смерть как на нечто почти овеществленное и специально созданное. И здесь мы впервые в нашей книге встречаемся с удивительной множественностью подходов к проблеме, характерной для мифопоэтической мысли. В Эпосе о Гильгамеше смерть была специфической и конкретной, она была предназначена для человечества. Ее противоположность — вечная жизнь — равным образом была вещественной: к ней можно было приобщиться, съев растение жизни. Теперь же мы обнаруживаем взгляд, согласно которому смерть вызвана актом воли. Эти интерпретации не взаимоисключают друг друга. Тем не менее они не до такой степени согласуются между собой, как нам бы хотелось. Однако первобытный человек не счел бы наши соображения вескими. Не изолируя событие от сопутствующих ему обстоятельств, он не ищет того единственного объяснения, которое годилось бы для любых обстоятельств. Смерть, воспринимаемая с некоторой беспристрастностью, как состояние бытия, рассматривается как нечто, присущее всем, кто мертв или близок к смерти. Но, воспринимаемая эмоционально, смерть есть акт враждебной воли.
Такой же дуализм проявляется в интерпретации болезни или греха. Когда козла отпущения выгоняют в пустыню, нагрузив его грехами общины, ясно, что эти грехи мыслятся как нечто вещественное. Древние медицинские тексты объясняют, что лихорадка происходит, когда в тело человека входят «горячие» вещества. Мифопоэтическая мысль опредмечивает качества и считает одни их проявления причинами, другие — следствиями. Но жар, вызвавший лихорадку, мог быть наслан на человека по чьей-то воле с помощью враждебных чар или войти в тело как злой дух.
Часто злые духи — это само зло, которое мыслится как существо, наделенное злой волей. В несколько туманной форме они могут позднее называться «духами мертвых», но зачастую это объяснение возникает как беспричинное развитие первоначального представления — зарождающейся персонификации зла. Конечно, этот процесс может зайти далеко, так что данное зло попадает в центр внимания и подстегивает воображение. Тогда возникают демоны с развитой индивидуальностью — как, например, Ламашту в Вавилонии. Таким же образом возникают и боги.
Можно пойти дальше и сказать, что боги, как персонифицированные силы, помимо всего прочего удовлетворяют потребность первобытного человека в причинах, объясняющих мир явлений. Порой можно различить этот аспект их происхождения в сложных божествах позднейших времен. К примеру, имеется великолепное свидетельство того, что великая богиня Исида была первоначально обожествленным троном. Мы знаем, что для современных африканцев, близко родственных древним египтянам, возведение на трон нового правителя — центральный акт церемонии наследования престола. Трон — это фетиш, наделенный таинственной силой царской власти. Принц, занявший место на троне, превращается в царя. Поэтому трон называется «матерью» царя. Здесь был отправной пункт персонификации, было создано русло для эмоций, которое, в свою очередь, вело к развитию мифа. Таким образом Исида, «трон, создающий царя», стала Великой Матерью, преданной своему сыну Гору, верной, несмотря на все страдания, своему мужу Осирису, — фигурой, обладающей мощной притягательностью даже для народов за пределами Египта, а после падения Египта — для всей Римской империи.
Однако процесс персонификации воздействует на человеческое поведение лишь до определенных пределов. Богиня неба Нут, подобно Исиде, считалась любящей матерью-богиней, однако египтяне Нового Царства устраивали свое восхождение на небо без ссылки на ее волю или действия. Они рисовали фигуру богини в рост человека внутри своих гробов; тело клали в ее объятия, и восхождение мертвого на небо было обеспечено. Ибо сходство было залогом единосущности, и изображение Нут сливалось со своим прототипом. Мертвый в гробу уже был тем самым на небе. Во всех случаях, где мы увидим лишь ассоциации мысли, мифопоэтическая мысль видит причинную связь. Любое сходство, любой контакт во времени или пространстве устанавливает между двумя предметами или явлениями связь, позволяющую увидеть в одном из них причину изменений, замеченных в другом. Следует помнить, что мифопоэтическая мысль не требует, чтобы объяснение представляло собой непрерывный процесс. Для нее существует начальная ситуация и конечная ситуация, связанные, лишь убеждением, что одна возникла из другой. Так, например, древние египтяне, как и современные маори, объясняют нынешние отношения между небом и землей следующим образом. Вначале небо лежало на земле, но они были разделены, и небо было поднято вверх, где теперь и находится. В Новой Зеландии это сделал их сын, в Египте — бог воздуха Шу, который теперь находится между небом и землей. И небо изображается в виде женщины, склонившейся над землей с вытянутыми руками, которую поддерживает бог Шу.
Любые изменения могут быть легко объяснены как два различных состояния, одно из которых произошло из другого не в результате рационально объяснимого процесса, а как трансформация, как метаморфоза. Мы видим, что эта схема то и дело применяется для объяснения изменений и при этом никакого другого объяснения не требуется. Один миф объясняет, почему солнце, считавшееся первым египетским царем, теперь находится на небе. Рассказывается, что бог солнца Рэ устал от рода людского и уселся на богиню неба Нут, которая превратилась в огромную корову. С тех пор солнце находится на небе.