В приисковой глуши
Шрифт:
Тут учитель снова посоветовал своему ученику терпение и выдержку и вдобавок рассказал некоторые забавные факты из собственной жизни, чтобы вызвать ямочки на щеках Руперта. Через полчаса мальчик успокоился, собрался домой и подошел к спящему брату с чем-то вроде покорности судьбе. Но сон, по-видимому, превратил Джонни в какую-то инертную массу, вроде желе. Потребовались соединенные усилия учителя и Руперта, чтобы нагрузить им брата. Сонный мальчик охватил рукою шею Руперта, с трудом полуоткрыв заспанные глазенки, и опять крепко заснул. Учитель простился с Рупертом и вернулся в свою комнату, после того как мальчик спустился с лестницы с своей ношей.
Но тут Провидение, которое, боюсь, иногда презирает человеческие приличия, вознаградило Руперта так, как только могло пожелать его неразумное сердце. М-с Трип стояла внизу лестницы, с которой сошел Руперт, и тот весь покраснел от стыда. Она увидела его и его ношу, и сердце ее было тронуто.
Знала ли она о том поклонении, какое питал к ней Руперт, или нет — этого я не могу сказать. Голосом, пронизавшим его душу, она сказала:
— Как! Руперт, вы уже уходите?
— Да, сударыня… из-за Джонни.
— Передайте его мне, я уложу его у себя на ночь.
Соблазн был очень велик, но Руперт нашел в себе силу отказаться.
— Бедняжечка, он, кажется, очень устал.
Она наклонила свое все еще свежее и хорошенькое личико близко, близко к Руперту и поцеловала Джонни в щечку. Потом подняла свои смелые глаза на Руперта и, двинув с его лба поношенную шляпу, решительно поцеловала его в лоб.
— Покойной ночи, милый.
Мальчик вздрогнул и ринулся опрометью в темноту ночи.
Но с деликатностью чувств джентльмена тотчас же свернул в боковую улицу, как бы желая скрыть от пошлых взглядов то счастие, какого удостоился.
Путь, избранный им, был труден и утомителен, ночь, темна, а Джонни нелепо тяжел, но он бодро шел с женским поцелуем, горевшим на его нежном лбу и, как звезда, озарявшим ему дорогу.
VI.
Когда дверь затворилась за Рупертом, учитель запер ставни и, зажегши лампу, пытался собраться с мыслями и взял в руки книгу. Но долетавший снизу шум от пира, мешал ему. Притом его грызло раскаяние, что он не был достаточно нежен с Рупертом в его безрассудных передрягах. Не то патетическая, не то юмористическая картина рисовалась перед его глазами, как несчастный Руперт, подавленный двойным бременем — спящего брата и нелепой любви, свалит первое бремя куда-нибудь в канаву и сбежит из дома. Он схватил шляпу с намерением идти разыскивать его или… поискать развлечения, которое заставило бы забыть о нем. М-р Форд отличался чувствительной совестью людей с сильно развитым воображением: неумолимый судья — совесть всегда заставляла его напрягать все усилия, чтобы заглушить себя.
Проходя по корридору, он встретил м-с Трип, разряженную в белое бальное платье, которое однако, по его мнению, шло к ней гораздо меньше, чем ее обыкновенный, будничный наряд. Он собирался пройти мимо с поклоном, когда она остановила его с сознанием неотразимости своих прелестей.
— Вы не собираетесь на бал сегодня вечером?
— Нет, — отвечал он, улыбаясь, — но как жаль, что Руперт не увидит вас в таком наряде.
— Руперт, — повторила дама с кокетливым смехом, — вы сделали из него почти такого же женоненавистника, как вы сами. Я предлагала ему присоединиться к нам, но он убежал к вам.
Она помолчала и, окинув его искоса критическим взглядом, прибавила:
— Почему вам не идти на бал? Никто вас не съест.
— Я не совсем в этом уверен, — отвечал м-р Форд галантно. — Грустный пример Руперта постоянно у меня перед глазами.
М-с Трип тряхнула шиньоном и стала сходить с лестницы.
— Приходите лучше, продолжала она, взглянув через перила. — Посмотрите на танцы, если сами не умеете танцовать.
Но дело в том, что м-р Форд умел танцовать и хорошо притом. Почему бы ему в самом деле не пойти? Правда, что он молча принял то сдержанное отношение, с каким его встретили в Инджиан-Спринге, и никогда не участвовал ни в мужских, ни в женских собраниях, но это не резон. Он мог во всяком случае одеться и пойти на бал, поглядеть.
Черный сюртук и белая рубашка были достаточным нарядом для Инджиан-Спринга. М-р Форд присовокупил еще лишнюю элегантную подробность: белый жилет.
Когда он подходил к зданию суда, где происходил бал, было всего еще девять часов, но в окнах уже горел яркий огонь. По дороге он раз или два думал было обратиться вспять, и это колебание снова охватило его у самых дверей. И только страх, что его нерешительность будет замечена зеваками, заставил его войти.
Конторы клерков и комнаты судей нижнего этажа были наводнены верхним платьем, шалями и угощением, танцы же должны были происходить в верхнем этаже, в зале, суда, еще не отделанной. Флаги, лавровые венки и приличные случаю надписи скрывали ее голые стены; но герб штата уже красовался над эстрадой судей с его неподражаемым солнечным закатом, его торжествующей богиней и свирепым медведем, который лучше всяких надписей иллюстрировал действительность. В зале было душно и тесно. Свечи по стенам, в простых подсвечниках или в обручах с бочонков спускались с потолка. Самое удивительное разнообразие царствовало в женских костюмах, какое когда либо видел учитель. Платья, давно вышедшие из моды, смятые и слежавшиеся в сундуке, забытые фасоны, с попытками приспособить их на современный лад, самые неожиданные комбинации: обшитая мехом кофточка и тюлевая юбка, бархатное платье и пелеринка из белого пике, затейливые прически, головы в цветах и перезрелые прелести, облеченные в цвета невинности. Небольшое пространство, расчищенное для танцующих, постоянно наводнялось зрителями, наполнявшими комнату в три и в четыре ряда.
Когда учитель пробирался вперед, молодая девушка, стоявшая в одной из кадрилей, с быстротой нимфы юркнула, в толпу и скрылась на минуту. Не разглядев ни лица, ни фигуры, м-р Форд по живым, решительным манерам узнал Кресси: с инстинктивным смущением, в котором, он не мог дать себе отчета, он знал, что она видела его и что по какой-то непонятной причине, он виной, что она вдруг скрылась.
Но это длилось только одно мгновение. Он еще не успел протискаться сквозь толпу, как она уже вновь появилась и заняла прежнее место около озадаченного кавалера, который оказался никто иной, как иностранец, очаровавший Джонни и возбудивший ненависть Руперта.
Она была бледна; он никогда еще не видел ее такою прекрасной. Все, что он находил в ней бестактным и резким, казалось вполне уместным в это мгновение, в этом свете, в этой атмосфере, в этом странном собрании… Даже ее розовое газовое платье, из которого ее белые, молодые плечи выступали как бы из облака, заалевшего от солнечного заката, казалось совершенством девственной простоты; ее девически длинные руки и ноги и продолговатая линия шеи и спины казались теперь удивительно изящными. Бледность на ее обычно румяном лице сообщала ему духовную прелесть. Он не мог отвести от нее глаз, не верил своим глазам. И однако то была Кресси Мак-Кинстри, его ученица! Да, полно, видел ли он ее прежде? Знал ли он ее? Не удивительно, что все глаза были устремлены на нее, что ропот сдерживаемого восхищения или еще более выразительное молчание царили в окружавшей ее публике. Он поспешно огляделся и почувствовал странное облегчение, видя, что толпа разделяет его чувства.
Она теперь танцовала и все с той же сдержанной бледностью и замечательным спокойствием, которые так именно на него действовали. Она даже не взглянула в его сторону, но он знал каким-то чутьем, что она знает, что он тут. К желанию его поймать ее взгляд примешивался какой-то страх, точно при обмене взглядов овладевшая им иллюзия должна была или рассеяться безвозвратно или же укрепиться навсегда. Он принудил себя, по окончании кадрили, отойти, частию затем, чтобы уклониться от некоторых знакомых, которых он видел перед собой и которых из вежливости должен был бы пригласить танцовать, частию затем, чтобы собраться с мыслями. Он решил обойти комнаты и потихоньку уйти домой. Те, кто узнали его, расступались перед ним с пассивным любопытством; пожилые и старые люди выражали доверчивую симпатию и как бы ставили его на одну с собой доску, и это положительно раздражало его. Одну минуту он думал разыскать м-с Трип и пригласить ее на какой-нибудь танец только затем, чтобы доказать ей, что он умеет танцовать.