В приисковой глуши
Шрифт:
Он пошел в школу и, отперев дверь, снова запер ее за собой, не столько, чтобы спастись от вторжения людей, сколько от белок и летучих мышей. Почти вертикально стоявшая луна, освещавшая просеку, не проникала внутрь дома, и только в окно врывалась узкая полоска света и ложилась на потолок. Частью из осторожности, частью от того, что ему хорошо были знакомы окружающие предметы, он не зажигал свечи, но прямо прошел к конторке, придвинул к ней стул, отпер ее, достал букетик и поднес его к губам.
Чтобы очистить для него место в кармане, он должен был вынуть оттуда свои письма, в том числе то, измятое, которое он перечитывал сегодня поутру. Чувство удовольствия, пополам с угрызением совести, охватило его, когда он подумал, что теперь все это уже дело прошлое. Беспечно бросил он письмо в ящик, куда оно упало с глухим стуком, как безжизненный предмет.
Но что это такое?
Шум шагов по песку, легкий смех, движение двух или трех теней на потолке, звук голосов: мужчины, ребенка и ее голос!
Возможно ли это? Не ошибается ли он? Нет! Голос мужчины был голос Мастерса; ребенка — Октавии; женщины — ее голос!
Он не двигался в потемках. Школа находилась недалеко от пути, по которому она должна была идти домой. Но зачем она зашла сюда? Не видели ли они, как он прошел сюда, и не хотят ли подшутить над ним? Тон голоса Кресси и раскрытое ею окно убедили его в противном.
— Так, хорошо теперь. Вы двое отойдите к сторонке. Таки, отведи его к изгороди и придержи там, пока я не вернусь. Нет, благодарю вас, сэр, я обойдусь и без вашей помощи; я часто лазила в окно и прежде. Не правда ли, Таки? Ведь нам с тобой это не в диковинку?
Сердце Форда замерло. Послышался опять смех, удаляющиеся шаги, в окне вдруг стало темно, и вот Кресси Мак-Кинстри перепрыгнула через него и легко опустилась на пол.
Она быстро направилась к проходу между двумя рядами скамеек. Вдруг она остановилась. Учитель встал в тот же момент, вытянув руку, чтобы удержать крик ужаса, какой, он уверен был, слетит с ее губ. Но он плохо знал железные нервы девушки. Она не закричала. И при слабом свете луны то же выражение сознательного понимания, какое он видел у нее на лице на бале, появилось и теперь, вместе с радостью, от которой полуоткрылись ее губы. Десяток вопросов теснился на его устах, и десяток ответов уже был готов сорваться с ее уст. Но они не были высказаны, так как в следующий момент глаза ее полузакрылись, она нагнулась к нему, и они слились в поцелуе.
Она первая опомнилась и, повернув его лицо руками к свету, а свое отклоняя в тень, сказала:
— Послушайте, — торопливо прошептала она. — Они думают, что я пришла сюда за одной вещью, которую я оставила в своем ящике. И им показалось очень веселой штукой идти сюда со мной. Я же пришла за вещью, которая спрятана не в моем пюпитре, а в вашей конторке.
— Не эта ли? — прошептал он, вынимая мирты.
Она схватила их с легким восклицанием и поднесла их сначала к своим губам, потом к его. Затем, охватив снова его лицо своими мягкими ладонями, повернула его к окну, говоря:
— Глядите на них, а не на меня.
Он повиновался и увидел две фигуры, медленно прохаживавшиеся по тропинке.
— Это не все! — прошептала она, то придвигая его лицо к своим губам, то отодвигая. — Когда мы пришли в лес, я почувствовала, что вы здесь.
— И, чувствуя это, вы привели его? — сказал Форд, отодвигаясь от нее.
— Почему бы и нет? — лениво спросила она. — Даже если бы он увидел вас, я бы устроила так, что вы бы проводили меня домой.
— Но как вы думаете, честно ли это? Понравилось ли бы это ему?
— Понравилось ли бы ему? — повторила она лениво.
— Кресси, — сказал серьезно молодой человек, вглядываясь в ее лицо, скрытое в тени. — Вы не дали ли ему права обижаться? Понимаете вы меня?
Она помолчала, как бы соображая.
— Хотите, я его сюда позову? — спокойно спросила она, без малейшего следа лукавства или кокетства. — Вам, может быть, приятнее, чтобы он был тут, или, чтобы мы вышли отсюда и присоединились к ним? Я скажу, что вы вошли как раз, когда я выходила.
Что мог он на это ответить?
— Кресси, любите ли вы меня?
Смешной вопрос в устах человека, державшего ее в своих объятиях, если он верил, что это правда; и дрянной вопрос, если он не верил.
— Я думаю, что я полюбила вас с первой минуты, как вы появились у нас. Должно быть, поэтому самому я и обручилась с ним, — отвечала она просто. — Я знаю, что люблю вас, и думала только о вас, когда уезжала отсюда. Я вернулась назад, потому что любила вас. Я любила вас в тот день, как вы приходили к маме… хотя думала тогда, что вы идете рассказать ей про Мастерса и об явить, что не примете меня обратно в школу.
— Но вы не спрашиваете, люблю ли я вас?
— Но ведь вы любите, как же вы могли бы теперь не любить меня? — доверчиво сказала она.
Что мог он на это ответить, как не заключить ее снова в объятия, хотя легкая дрожь, — точно из окна потянуло холодком, — пробежала по нем. Она, должно быть, тоже это почувствовала, потому что сказала:
— Поцелуйте меня и отпустите.
— Но мы должны переговорить друг с другом, милочка, когда… когда другие уйдут.
— Вы знаете сарай около межи? — спросила она.
— Да.
— Я обыкновенно хожу туда учить уроки, чтобы… чтобы быть с вами, — прошептала она, — и папа приказал, чтобы никто туда не ходил, пока я там. Приходите туда завтра, перед закатом солнца.
Последовал долгий поцелуй, во время которого им казалось, что они сказали все, чего не могли выговорить. После того они расстались; он тихонько отпер дверь, чтобы выпустить ее. Она схватила мимоходом книжку с пюпитра и проскользнула, точно легкое видение, по озаренной луной просеке, и минуту спустя ее голос, без всякого следа дрожи или волнения, уже смешался с голосами ее спутников.