Шрифт:
Часть первая
Глава 1
Открыв глаза навстречу холоду и тьме, Шарлотта Боуин подумала, что умерла. Холод шел снизу и на ощупь был как земля в маминой теплице для цветочной рассады, где из-за вечно подтекающего наружного крана образовалось мокрое зеленое пятно с неприятным запахом. Тьма была повсюду. Чернота давила как тяжелое одеяло, и Шарлотта напряженно вглядывалась в нее, стараясь различить в пустой бесконечности хоть какие-то очертания, которые подсказали бы ей, что она не в могиле. Сначала
Шарлотта старательно прислушалась, но слушать было нечего. Она втянула носом воздух, но и запахов никаких не ощутила, кроме окружавшей ее со всех сторон затхлости. Так пахнет от старых камней, когда они покрываются плесенью. Она попыталась сделать глотательное движение и ощутила во рту легкий привкус яблочного сока. Этого было достаточно, чтобы она вспомнила.
Он дал ей яблочного сока, так? Отвинтил крышечку и протянул ей бутылку. На ее боках блестели бусинки влаги. Он улыбался и даже один раз потрепал ее по плечу. Сказал:
— Не надо волноваться, Лотти. Твоя мама не хочет, чтобы ты волновалась.
Мамочка. Вот из-за чего все получилось. Где же мамочка сейчас? Что с ней случилось? А с ней самой, с Лотти? Что случилось с Лотти?
— Произошел несчастный случай, — объяснил он тогда. — Я должен отвезти тебя к маме.
— Куда? — спросила она. — Где сейчас мамочка?
А потом громче, потому что ей не понравилось, как он на нее посмотрел, и вдруг засосало под ложечкой:
— Скажите мне, где мама! Скажите скорее!
— Все в порядке, — быстро проговорил он, оглядываясь вокруг. Ему стало неловко, что она так шумит. Маме тоже всегда это не нравилось. — Успокойся, Лотти. Она в правительственном убежище. Знаешь, что это значит?
Шарлотта покачала головой. В конце концов ей было всего десять лет, и по большей части деятельность правительства оставалась для нее тайной. И только одно она знала точно: работа в правительстве означает, что мама уходит, когда еще нет и семи утра, и приходит, когда она уже в постели. Мама уезжала в свой офис на площади Парламента, уезжала на совещания в Министерство внутренних дел, уезжала в палату общин. Во второй половине дня по пятницам она проводила прием избирателей своего округа Мерилбоун, а Лотти в это время готовила уроки, спрятанная от глаз в комнате с желтыми стенами, где обычно проходили совещания исполнительного комитета округа.
— Веди себя хорошо, — говорила обычно мама, когда в пятницу Шарлотта приходила сюда из школы. При этом мама многозначительно кивала в сторону комнаты с желтыми стенами. — И чтобы тебя не слышно было до самого ухода. Поняла?
— Да, мамочка.
И тогда мама улыбалась.
— Ну, поцелуй меня и обними, — говорила она, прервав свою беседу с приходским священником или с бакалейщиком-пакистанцем с Эдвер-роуд, или с местным учителем, или еще с кем-нибудь, кто приходил ради десяти драгоценных минут беседы с депутатом парламента от их округа.
Она подхватывала Лотти на руки и сжимала так, что ей становилось
По пятницам бывало лучше всего. После маминого приема они обычно ехали вместе домой, и Лотти рассказывала о том, как прошла у нее неделя. А мама слушала. Она то кивала, то шлепала Лотти по коленке, но ни на секунду не отрывала глаз от дороги, глядя на нее поверх головы шофера.
— Ну, мама, — вздыхала Лотти со страдальческим выражением лица после тщетных попыток переключить ее внимание с Мерилбоун-Хай-стрит на себя. Ведь маме вовсе не нужно было смотреть на дорогу, это же не она ведет машину. — Я же разговариваю с тобой. Что же ты там все высматриваешь?
— Неприятности, Шарлотта. Высматриваю неприятности. И было бы очень разумно с твоей стороны делать то же самое.
Неприятности, похоже, уже начались. Но «правительственное убежище», что же все-таки это означает? Может быть, это такое место, где прячутся, если кто-нибудь сбросит на них бомбу?
— Мы сейчас едем в убежище?
Лотти залпом выпила яблочный сок. Он был какой-то необычный, может быть, недостаточно сладкий, но она прилежно выпила его весь до конца, потому что знала, что взрослые не любят, когда дети бывают неблагодарными.
— Куда же еще, — сказал он. — Конечно, мы едем в убежище. Твоя мама нас там ждет.
И это все, что она могла четко вспомнить. А после все поплыло как в тумане. Пока они ехали по Лондону, веки становились все тяжелее, и через минуту ей уже показалось, что она не в силах поднять голову. Где-то в уголке сознания сохранилось воспоминание — кто-то сказал добрым голосом: «Вот и умница, Лотти. Поспи немного», и чья-то рука осторожно сняла с нее очки.
При этой мысли Лотти поднесла в темноте руки к лицу, стараясь прижимать их как можно ближе к телу, чтобы вдруг не наткнуться на стенки гроба, в котором она лежит. Ее пальцы коснулись подбородка, медленно по-паучьи поднялись к щекам, ощупали переносицу. Очков не было.
В темноте, конечно, все равно. «А если свет все же появится? — подумала она. — Только откуда может взяться свет в гробу?»
Лотти сделала неглубокий вдох. Потом еще один и еще один. «Сколько осталось воздуха, — подумала она, — на сколько еще хватит?.. Но почему? Почему?»
Она почувствовала, как ком подступает к горлу и в груди становится горячо. Защипало глаза. Нет, я не должна плакать. Нельзя плакать. Нельзя, нельзя, нельзя. Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел… Хотя, что здесь видеть? Бесконечная чернота… И от этого опять у нее перехватило горло, стало горячо в груди и защипало глаза. «Нельзя, — подумала Лотти. — Нельзя плакать. Нет и нет».
Родни Аронсон водрузил свой необъятный литавропадобный зад на подоконник редакторского кабинета, чувствуя, как старомодные подъемные жалюзи царапают его спину через куртку сафари. Порывшись в одном из многочисленных карманов куртки, он выудил из него остатки шоколадного батончика Кедбери с цельными лесными орехами и с увлеченностью палеонтолога, скрупулезно счищающего пыль с найденных останков доисторического человека, развернул фольгу.