В присутствии врага

Джордж Элизабет

— Я не говорю, что мы должны смотреть сквозь пальцы на происходящее вокруг внебрачное трахание. Я понимаю, это наш хлеб насущный. Но если мы просто раскрутим эту историю, как будто это правительство… — Родни понял, что Лаксфорд его вовсе не слушает, а вместо этого, нахмурившись, смотрит на письмо в руке. Он снова потрепал себя за бакенбарды, но на этот раз как сам жест, так и сопровождающая его задумчивость не были наигранными. Родни был в этом уверен. В его душе встрепенулась надежда. Предусмотрительно не дав ей проявиться в голосе, он произнес:

— Что-нибудь случилось, Дэн?

Пальцы, державшие письмо, скомкали

его в кулаке.

— Чушь, — ответил Лаксфорд.

Он выбросил письмо в мусор вместе с другими, затем потянулся за следующим и разрезал конверт.

— Что за бред собачий! — воскликнул он. — Глас безмозглой толпы! — Он прочел следующее письмо и после этого сказал Родни: — Вот в чем мы различны. Ты, Род, по-видимому, считаешь, что наши читатели поддаются воспитанию. В то время как я вижу их такими, какие они есть. Наш народ — великий грязнуля и великий невежда. Ему нужно совать в рот его мнение чайной ложечкой, как теплую овсянку, — Лаксфорд оттолкнул свое кресло от стола для совещаний. — Есть еще что-нибудь на сегодня? Потому что, если нет, мне еще нужно сделать дюжину телефонных звонков и торопиться домой, к семье.

«Есть, разумеется — твой пост, — опять подумал Родни, — который по праву должен был достаться мне за двадцать два года преданного служения этой несчастной газетенке». Но произнес он совсем другое:

— Нет, Дэн, больше ничего. Пока ничего.

Он швырнул обертку от своего батончика в мусорную корзинку с выброшенными редакторскими письмами и направился к двери.

— Род, — окликнул его Лаксфорд, когда он уже распахнул дверь. И когда Родни обернулся, сказал: — У тебя шоколад на подбородке.

Когда Родни уходил, Лаксфорд улыбался.

* * *

Но улыбка мгновенно исчезла, как только дверь за ним закрылась. Дэнис Лаксфорд повернулся в своем вращающемся кресле к мусорной корзинке. Он вытащил из нее письмо, разгладил его на поверхности стола и прочел еще раз. Оно состояло из единственного предложения, которое не имело никакого отношения к мальчику-на-час, автомобилям и члену парламента Синклеру Ларсни.

Лаксфорд,

напечатай на первой странице, что признаешь своего первого ребенка, и Шарлотта будет освобождена.

Лаксфорд смотрел на записку, чувствуя, как в такт ударам сердца пульсирует свет в глазах и закладывает уши. Он лихорадочно оценивал десяток возможных версий, но все они были настолько маловероятны, что единственный вывод, к которому он пришел, был очень прост: письмо не что иное, как блеф. Тем не менее он из предосторожности рассортировал остальное содержимое корзинки так, чтобы не нарушить очередность, в которой он выбрасывал дневную почту. Вынув конверт, в котором пришла записка, он внимательно изучил его: часть почтового штемпеля в виде неполной, в три четверти окружности рядом с маркой для местных писем. Оттиск был блеклым, но достаточно разборчивым, чтобы Лаксфорд смог разглядеть, что письмо было опущено в Лондоне.

Лаксфорд откинулся на спинку кресла. Он снова перечитал первые восемь слов: «напечатай на первой странице, что признаешь своего первого ребенка». «Шарлотта», — подумал он.

В течение последних десяти лет он разрешал себе вспоминать о Шарлотте

не чаще раза в месяц. Но и эти минутные признания своего отцовства он хранил втайне от всех, включая и мать Шарлотты. Все остальное время он заставлял свою память как бы не замечать существования девочки. Никогда, ни одной живой душе он не говорил о ней. Иногда ему вообще удавалось забыть, что он отец двоих, а не одного ребенка.

Взяв со стола письмо и конверт, он подошел с ними к окну и посмотрел вниз, на Фаррингтон-стрит, откуда доносился приглушенный шум транспорта.

Он понимал, что кто-то очень близко от него, где-нибудь на Флит-стрит или на Уэппинг, а может быть, подальше — в этой взмывшей ввысь стеклянной башне на Собачьем острове — ждет, когда он сделает неверный шаг. Кто-то там — весьма сведущий в том, как история, совершенно не относящаяся к текущим событиям, раскручивается в прессе, возбуждая жадный интерес у публики к скандальному грехопадению — предвкушает, как он в ответ на это письмо по оплошности выдаст себя и тем самым раскроет связь между ним самим и матерью Шарлотты. Как только он это сделает, пресса не упустит свой шанс. Одна из газет опубликует разоблачительную статью. К ней присоединятся другие. А оба они — и он сам, и мать Шарлотты — будут расплачиваться за совершенные когда-то ошибки. Ее в наказание пригвоздят к позорному столбу, за этим последует незамедлительное отстранение от политической власти. Его потери будут более личного плана.

С горькой самоиронией он отметил, что его бьют его же оружием. Если бы правительству не грозил еще больший урон в случае раскрытия правды о Шарлотте, Лаксфорд был бы готов предположить, что письмо отправлено с Даунинг-стрит, десять, — побудь, мол, хоть раз в нашей шкуре. Но правительство было не в меньшей степени заинтересовано в сохранении тайны об отцовстве Шарлотты, чем сам Лаксфорд. А если правительство не причастно к этому письму с его невнятно выраженной угрозой, тогда стоит подумать, кто еще из его врагов мог это сделать.

Их было множество. Среди самых разных слоев общества. Алчущие, нетерпеливые, они только того и ждут, что он выдаст себя.

Дэнис Лаксфорд слишком долго играл в журналистские игры и слишком хорошо знал их специфику, чтобы допустить неверный шаг. Если бы он не владел в совершенстве методами, которые используют журналисты, чтобы докопаться до интересующей их информации, он вряд ли сумел бы остановить неуклонное падение тиража «Сорс». Поэтому он решил выкинуть это письмо и забыть о нем, и пусть его недруги катятся ко всем чертям. А если он получит еще одно такое письмо, то выбросит и его точно так же.

Он снова скомкал письмо и отвернулся от окна, намереваясь швырнуть его в корзинку, как и все прочие. Но в этот момент взгляд его упал на стопку писем, уже распечатанных его секретаршей. Мелькнула мысль о возможном существовании еще одного письма, на этот раз умышленно не помеченного словом «лично», чтобы его мог вскрыть любой. Оно также могло быть направлено Митчелу Корсико или кому-то еще из репортеров с острым нюхом на моральное разложение. И уж это письмо не будет таким неясным. В нем все мысли будут изложены четче и откровеннее. Там будут названы имена, приведены даты и названия мест, и то, что началось как блеф из нескольких слов, превратится в полнозвучный вопль «Ату его!» и общенародное движение правдоискателей.