В пылу любовного угара
Шрифт:
– У отца есть несколько фабрик, где производят обычную шерстяную или суконную, не трикотажную ткань, – начал рассказывать, отвечая на вопрос, Вернер. – Разумеется, он охотно размещал у себя военные заказы, потому что они хорошо оплачивались. Мы шили армейскую униформу. До 1935 года ее делали из чистой шерсти, но затем стали добавлять пять процентов вискозного волокна. Постепенно его содержание повысили до двадцати процентов, а за время войны оно достигло шестидесяти пяти процентов. Если так дело пойдет дальше, к 1943 году около девяноста процентов форменной одежды будет производиться из искусственной ткани. Но разве это шерсть? Одна видимость, и то лишь издалека. – Вернер покачал головой. – Каково может быть качество разбавленного чая? Он жидкий и невкусный. То же и с тканью. Она теряет вид и прочность. Кроме того, чрезмерное употребление вискозы, могу так сказать, развращает производителей. Из экономии при окраске материи стали использовать более дешевые вискозно-серные красители вместо более дорогих кубовых, которыми пользовались ранее. Теперь наша продукция – самый настоящий эрзац! Даже новый китель последних выпусков смотрится как поношенный, плохо держит тепло и быстро намокает в сырую погоду. Это профанация, это стыдно! Но это вызвала к жизни война…
У Вернера был озлобленно-унылый вид, и Лиза уставилась на него изумленно. Какой борец за качество продукции, кто бы мог подумать! Ну не применяли бы вискозу, кто их заставляет-то? Небось денежки лопатой гребут со своего Третьего рейха, а себестоимость продукции нарочно занижают. И якобы прямо совесть их заедает, надо же! А между прочим, плохое качество униформы снижает боеспособность германской армии. Так что пускай примешивают вискозу! И чем больше, тем лучше!
– Все, что вы рассказываете, страшно интересно, – сказала Лиза, с трудом скрывая злорадную улыбочку. – Я бы с удовольствием еще послушала, честное слово. Но извините, герр обер-лейтенант, мне еще переодеться нужно, прежде чем выйти в зал.
– Во-первых, если мне не изменяет память, я еще вчера, когда мы встретились в городской управе, просил называть меня просто Алекс, – сказал Вернер. – А во-вторых, покажите мне ваш аусвайс.
– Уж не перешли ли вы служить в гестапо? – проворчала Лиза, устанавливая на перилах саквояж и открывая его. – Хотя нет, мундир на вас вроде бы прежний… А вот интересно, для вас по знакомству его из чистой шерсти сшили или материал тоже эрзац? В любом случае вы что, сомневаетесь, что я – это я?
Вернер захохотал.
– Честное слово, мне еще не приходилось видеть такой наглой русской девушки! – наконец выговорил он сквозь смех. – Все, кроме вас, прекрасно понимают, что любой представитель оккупационных властей имеет полное и неоспоримое право спросить любой документ у любого жителя оккупированной территории. Но в данном случае я вовсе не хочу лишний раз удостоверить вашу личность. Мне будет просто приятно взглянуть на ваш новый аусвайс, ведь я имею к его выдаче самое прямое и непосредственное отношение.
Лиза послушно достала документ и протянула Вернеру. Он прав во всем. Пора запомнить, что любой оккупант имеет право не только проверить у нее документы, но и убить ее. Просто так. Безо всякого повода. И безо всякого наказания. Хотя убитого мало греет, наказан потом его убийца или нет…
Но если честно, Вернер («просто Алекс») сам вынуждает Лизу так себя вести. Никогда не поймешь, когда он говорит серьезно, а когда шутит или насмехается – причем не только над Лизой, но и над собой. С ним невозможно быть серьезной, его невозможно бояться. А ведь он враг, фашист! Но, видимо, такая уж у него натура. Наверное, даже узнай он о том, в каком страшном деле она вынуждена участвовать, даже разоблачив ее, даже направляя на нее пистолет, он будет смеяться и шутить.
– Интересно, – задумчиво произнес Вернер, возвращая Лизе аусвайс, – сохранился ли у фотографа, который сделал столь прелестный снимок, негатив? Я бы с удовольствием заказал ему еще одно ваше фото. Для себя. Только не такое маленькое, а кабинетного, так сказать, формата. Знаете, с почтовую открытку, вот такого размера. – Он показал на пальцах. – И носил бы его в бумажнике, иногда с гордостью предъявляя своим приятелям. Они бы рассматривали его, завидовали мне, восхищались вашим изумительным лицом, делали бы скабрезные намеки, которые я с тонкой улыбочкой игнорировал бы, а потом спрашивали бы, что написано на обороте снимка. И я с удовольствием переводил бы им вашу дарственную надпись, сделанную, конечно, по-русски: «Моему любимому Алексу – на вечную память. Лиза Пет-ро-пав-лов-ская» О, неужели мне удалось выговорить вашу фамилию? Ну и в конце пусть там будет написано: «Такого-то числа, такого-то года, город Мезенск, бывшая Россия».
– Вам бы фантастику писать, герр обер-лейтенант, – сухо обронила Лиза, с усилием пытаясь справиться с дрожью ненависти.
«Любимому Алексу» – это еще ладно, переживаемо. Мещанство и пошлость, конечно, но терпимо. А вот насчет «бывшей России»… Да как он смеет?!
– Фантастику? – удивился Вернер. – А, понимаю. Жюль Верн, Герберт Уэллс… Ну и Томас Мор, конечно, с его «Утопией». Я читал, очень любопытно. Интересно, а что вам кажется утопией?
Вот пристал же…
– Алекс, может, я пойду, а? – жалобно попросила Лиза, нарочно называя его по имени: авось рассиропится и угомонится. – Меня ждет фрау Эмма. Как-то неловко опаздывать в первый же рабочий день.
– Ну, за такое обращение я для вас готов даже луну с неба достать! – усмехнулся Вернер, однако вид у него сделался очень самодовольный, и Лиза поняла, что ее невинная женская хитрость подействовала. – Сейчас я вас пропущу. Я хотел бы проводить вас в зал и сразу, так сказать, заявить свои права, потому что, подозреваю, у вас отбоя не будет от поклонников, однако должен уехать: меня вызывает фон Шубенбах. Вообразите, наш подстреленный приятель лично возглавлял поимку того мерзавца, который вчера с самолета положил несколько десятков доблестных солдат фюрера, а заодно – жителей Мезенска… Вы слышали, конечно, об этом?
Лиза кивнула, решив умолчать о том, что не только слышала, но и имела несчастье наблюдать все своими глазами.
– Ну так вот. Негодяй арестован, все сведения о нем держатся в секрете, однако расследование идет полным ходом, и я сейчас должен ехать к Шубенбаху по его личному вызову. Ума не приложу, что там за срочность и чем я могу ему помочь. Может быть, он попросит с помощью моего отца нажать на какие-то педали в Берлине, чтобы наделить его новыми полномочиями? Все-таки его шеф сейчас в отъезде, у Шубенбаха возник замечательный шанс выдвинуться, а он весьма честолюбив, своего не упустит. Так что сами понимаете: служба прежде всего. Кроме того, помощник военного следователя – не та персона, приглашением которой можно пренебречь. Словом, дорогая, я попытаюсь вернуться пораньше, но, если этого не произойдет, умоляю вас держаться стойко и не простирать свою благосклонность на первого же попавшегося бравого фронтовика, поразившего ваше воображение своими байками. Помните, что у вас есть перспектива получше! Вашу ручку…
Вернер приложился к ее руке и ушел, посмеиваясь, а Лиза смотрела ему вслед с ненавистью. Хм, «любимый Алекс»… Чтоб ты сдох со своими намеками! Все-таки, как ни кощунственно звучит, а нет худа без добра: если бы не гад-антифашист, устроивший бойню на площади, Алекс так просто не отвязался бы сегодня от Лизы, и современные вариации на тему Юдифи и Олоферна вполне имели бы шанс воплотиться в реальность.
Но после того, что сегодня было с Петрусем, это просто невозможно!
Лиза прогнала поплывшие перед глазами воспоминания, которые вмиг сделали ее слабой, и вошла в ресторан.