В руках врага
Шрифт:
Он знал, почему Римо убил приятного, учтивого молодого человека.
— Он же был генералом КГБ, папочка. Он был последним из убийц «Трески». Именно для этого нас и послал сюда Смитти.
Чиун медленно и величественно покачал головой. Его хилая бороденка едва шевельнулась с этим легким кивком.
— Нет. Возможно, Смит поверит в твое объяснение, но я-то знаю, какое счастье ты испытал от этого деяния.
— Счастье? — переспросил Римо. Он пошел проверить туалет. Ванна была глубже обычной американской ванны, и еще там был дополнительный унитаз, точь-в-точь как американский, с той лишь разницей, что он
— Счастье? — повторил он.
— Счастье, — подтвердил Чиун.
— Это же работа, — сказал Римо. — Мы отправились в известное нам место дислокации «Трески», пошуровали там слегка и распутали весь клубок их тайн. Слушай, ты не знаешь, как женщины пользуются этой штуковиной? — Римо покрутил ручки обоих кранов, приделанных к краю странного унитаза. Он предположил, что тут требуется изрядная сноровка.
— Тебе доставило радость выполнить эту работу, потому что юный Василий выказал мне истинное уважение. Его наставники, должно быть, гордились им. Он, должно быть, приносил им немало радости, ибо в России можно сказать: это мой ученик, и он доставил мне немало радости. Не то что в некоторых прочих странах, где тех, кто делится своим несравненным знанием, только оскорбляют и, как правило, выкидывают после употребления.
— Чем ты недоволен? — спросил Римо.
— Тем, что, когда я читаю тебе поэзию Ун, ты просто выходишь из комнаты.
— Никогда не слышал о поэзии Ун.
— Ну, разумеется. Это все равно что метать бисер перед свиньями. Свинья, хрюкая, топчет красоту, точно это досадная помеха на пути. Ты никогда не слышал, потому что ни разу не удосужился послушать. Ты не знаешь ни языков, ни царей этого мира. Ты не знаешь ни череды мастеров Синанджу в хронологическом порядке, ни кто кого породил. Когда я встретил тебя, ты питался животным жиром и мясом с хлебом. Ты не знаешь, где, что и почему происходит, и бредешь по жизни окутанный темной тучей неведения.
— Я слушаю. Я уже больше десяти лет учусь. Делаю все, что ты мне велишь. Я думаю так, как ты меня учишь. Иногда мне даже начинает казаться, что я — это ты. Я никогда не перечил тебе.
— Тогда давай воздадим должное Мастерам Синанджу. И начнем с первого Мастера, кто вышел из пещеры тумана.
— Все что угодно, — сказал Римо, вспомнив первые беседы с Чиуном: тогда он пытался понять, кто был чьим отцом и кто была чьей матерью, и все их имена звучали невыносимо одинаково и очень тривиально. Тогда Чиун говорил, что Римо ничему не научится, ибо он начал свое обучение слишком поздно.
— Вот Василивич выучился бы, — сказал Чиун. — Он был хороший. В еще не написанной истории моего мастерства я назову себя «наставником неблагодарных».
Римо включил телевизор, который на подставке выехал из стены прямо над головой. На экране возникло изображение Шарля де Голля. Он что-то говорил. Это был документальный фильм. Римо не понимал по-французски. Чиун понимал.
Если бы багаж Чиуна не потерялся при погрузке, он бы сейчас мог смотреть свои собственные телепрограммы, записанные на пленку. В последнее время он в основном смотрел старые передачи. Америка, по его словам, осквернила свою исконную художественную форму, допустив в нее порок, насилие и повседневную жизнь. И Римо никак не мог отвратить Чиуна от мысли, что в каждой американской семье есть то ли наркоман, то ли истязатель детей, то ли больной лейкемией, то ли мэр-взяточник или несовершеннолетняя дочь, недавно сделавшая аборт.
Чиун взглянул на изображение де Голля и попросил Римо выключить телевизор.
— От этого человека никогда нельзя было дождаться приличной работы, — сказал он. — Вот Бурбоны, те да, они умели нанимать убийц. Во Франции всегда хорошо работалось до той поры, пока власть не перешла к этим зверям. — Чиун печально покачал головой. Он сел на пол посреди мягкого коричневого паласа перед двумя большими кроватями. Под «зверями», в чьи лапы перешла власть, Чиун имел в виду лидеров французской революции 1789 года. Все французские президенты с той поры были, по разумению Чиуна, кровожадными радикалами.
— Сдаюсь, — сказал Римо. — Когда, интересно знать, я отказался слушать твою декламацию поэзии Ун? Я никогда не слышал ничего подобного.
— Я читал стихи этому милому пареньку Василивичу.
— Ах это, — сказал Римо. — Я не понимаю Ун.
— Но и этот ковер не понимает, и вон тот деревянный шкаф не понимает, — ответил Чиун и, вздохнув глубоко, сказал, что должен открыть Римо глаза на Париж — хотелось бы только надеяться, что Римо запомнит хоть малую толику из того, что услышит.
Спустившись в вестибюль «Лютеции», Чиун начал непонятно о чем припираться с консьержем и быстро заставил его умолкнуть.
Римо поинтересовался, в чем суть спора.
— Если бы ты понимал французский, ты бы понял, — ответил Чиун.
— Ну не понимаю я по-французски!
— Тогда ты все равно не поймешь, — сказал Чиун, точно это было лучшим объяснением.
— Но я хочу знать! — настаивал Римо.
— Тогда выучи французский, — сказал Чиун. — Настоящий французский, а не эту абракадабру, которой пользуются ныне.
Они вышли на бульвар Распай. Две пожилые дамы в небольшом белом киоске на углу продавали сладости и печенье. Мужчина в темном лимузине поспешно сфотографировал Римо и Чиуна — дважды. Автомобиль притормозил у тротуара за перекрестком. Римо увидел, как водитель поднял небольшой фотоаппарат и навел объектив через заднее стекло. Лицо мужчины было Римо незнакомо, но он явно искал кого-то, похожих на них обоих.
Когда они перешли изящный мост над темной Сеной, Римо точно знал, что преследователи напали на их след. За ними было два хвоста — оба молодые парни, которые шли за ними, а еще трое маячили на дальнем конце моста. «Хвост» очень легко распознать: преследователь всегда попадает в твой ритм, не имея собственного.
«Хвост» может читать газету, глядеть на реку или рассматривать фасад великолепного Лувра, к которому в данный момент приближались Римо и Чиун. Неважно, что он делает — все равно «хвост» точно к тебе привязан. Чем-то он себя выдает — то ли у него глаза бегают, то ли еще что-то. Римо и сам толком не мог того объяснить. Однажды он попытался потолковать на эту тему со Смитом, но не смог сказать ничего, кроме «сразу ясно».
— Но почему это ясно? — все спрашивал Смит.
— Когда кто-то читает газету, он по-другому себя ведет.