В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
Многое успел повидать и пережить Иван Васильевич, несмотря на свои тридцать пять лет.
Кушва, Екатеринбург… Уральское горное училище, студенческие тайные сходки, встречи с революционерами-профессионалами… С последнего курса Ивана исключили как неблагонадежного. В то время — а шел тогда 1905 год — таких «неблагонадежных» на Руси становилось как грибов после дождя.
Виктор живо представлял, как Теплоухов с трудом, в донельзя прокуренных вагонах добирался до Питера, мыкался там на Васильевском острове, перебиваясь с хлеба на квас, а через два года его этапом отправили в ссылку.
Потом
— А потом… Что было потом, долго рассказывать, Витюша. Ты грамотный, понимаешь, что работать приходилось там, куда направляла партия. Словом, попал я, наконец, сюда, к тебе в лапы, — шутливо закончил Иван Васильевич, а сам чему-то грустно улыбнулся: не то растрогали его воспоминания, не то он подумал еще о чем-то, пока недоступном Виктору.
— Ребята отыскали три винтовки, знаете, там, у железнодорожной выемки, где шли бои. Новые винтовки.
— Это хорошо, — похвалил Теплоухов, продолжая чертить на земле замысловатые фигуры.
Встрепенувшись, Иван Васильевич отбросил «указку». Вместе с ней словно расстался с какими-то своими думами, бросил беглый взгляд по сторонам и, понизив голос, сказал:
— В твоей десятке, говоришь, есть заводские хлопцы. Значит, будем действовать через них. А теперь вот что: напиши-ка обращение к рабочим завода.
— Я?
— Потише говори, — насупил брови Иван Васильевич и жестко повторил: — Ты должен написать листовку.
— Я… я не смогу, — смутился Виктор, — я никогда не писал.
Теплоухов взглянул на Виктора и уже мягче сказал:
— Понимаешь, мало, очень мало у нас сейчас грамотных людей. А ты с образованием. И ничего особого от тебя не требуется, надо только рассказать правду. Еще раз поговори со своими заводскими ребятами, подскажут, что наболело. Тяжело сейчас народу, кругом расстрелы, грабежи. Люди веру потеряли в справедливость, а мы им скажем: жива Советская власть, и она победит. Обязательно победит и восстановит справедливость! Если на первый раз получится коряво — не беда. Понял? Считай это своим боевым заданием.
Боевое задание… Виктору по ночам снились налеты, когда он и его товарищи тайно пробираются к расположению врага с револьверами в руках, с бомбами в карманах… Взлетают вверх склады боеприпасов, в панике разбегаются солдаты, а отважные мстители бесследно исчезают, чтобы завтра нагрянуть в другом месте.
Он даже тряхнул головой, будто отгоняя видение. И когда Иван Васильевич, как о решенном, спросил: «Ну что ж, по рукам?», — Виктор от необычности такого обращения почти механически ответил:
— По рукам! Я постараюсь.
На прощанье Иван Васильевич посоветовал не забывать, что среди заводских много бывших крестьян, что это люди, в среде которых зреет стихийный протест, но по темноте своей и малограмотности они плохо разбираются в текущих событиях.
— В нашем городе к тому же сильно влияние эсеров. Сюда наезжали, знаешь, кто? Сам Чернов и другие матерые их предводители. Они умеючи ловят на свой «революционный» крючок простодушных. А мы будем шаг за шагом отвоевывать рабочих. — Иван Васильевич легко поднялся с бревен.
— Желаю удачи!
Вечером, когда домашние улеглись спать, Виктор стал набрасывать текст листовки. Писал, перечеркивал и вновь писал. Склоняясь над листом, он видел измученные лица мастеровых, слышал суровый, ожесточенный голос дяди Антона, которого дома ждала измотанная нуждой жена и голодные ребятишки… Закончив, переписал набело и еще раз перечитал:
«Товарищи рабочие!
К вам обращаемся за помощью. Убедительно призываем вас проникнуться чувством гражданского долга, почувствовать судьбу наших завоеваний, судьбу наших надежд на будущее.
Товарищи, иные из вас по малодушию отошли от борьбы, отрекаясь таким образом от своих же товарищей, крепких и сильных духом. Пора взять нам в свою мозолистую руку пролетарский меч и помочь своим братьям, которые бьются за революцию, истекают кровью на полях сражений. Не ждите добра из рук белогвардейцев. Их руки — руки палачей — обагрены нашей кровью, и каждый день их владычества будет еще одним днем преступного правления. Да здравствует власть рабочих и крестьян!»
Корнилий Жабин
Летний день затухал. Прощальные лучи солнца, разрезая широкую гладь городского пруда, тонули в его глубине. Из заводских труб, разрушая тихое очарование теплых красок, валили клубы дыма. Медленно и мрачно тянулись они к вершине горы Косотур, окутывали раскидистые сосны и лиственницы, гасили их медный блеск.
По берегу, прихрамывая и часто одергивая полы короткого пиджачишка, шел Ушастый. Миновал завод, поднялся по косогору, нырнул в темный переулок. У покосившейся избенки с двумя подслеповатыми, давно не мытыми окошками замедлил шаги. Прошел мимо, вернулся. На улице — ни души. Ушастый с необычной для него прытью юркнул в калитку, без стука отворил дверь в сени. В темноте зацепился ногой за ведро, оно загремело, покатилось в угол.
— Кто там? — послышался голос Жабина.
— Не извольте беспокоиться, Корнилий Иннокентьевич, это я, — торопливо, с подобострастными нотками в голосе проговорил Ушастый.
Корнилий Жабин валялся на кровати. Нательная рубаха расстегнута, маслянистые волосы на голове спутаны. Младший наблюдатель только что проснулся — он отдыхал перед выходом на службу.
Ушастый безмолвно извлек из-за пазухи завернутую в тряпицу селедку, бутылку самогона, положил все это добро на круглый хозяйский стол.
— Опять зелье приволок, — притворно-сердитым тоном проворчал Жабин, поднимаясь с кровати. Затем зевнул и торопливо, словно отмахиваясь от мух, перекрестил рот. Натянув штаны, вышел в сени, сполоснулся из ковшика, по пути прихватил крупную луковицу.
Выпили по первой. Жабин с хрустом закусывал, причмокивал бледными тонкими губами. Дряблая, с красными прожилками кожа на его лице порозовела. Он крутнул головой, уставился на Ушастого:
— С чем пожаловал, господин хороший, докладай.