В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Помолчи. Давай лучше к паровозу, вон к тому. Там ни один дьявол не раскопает!
Две тени скользнули по ступеням, скрылись в паровозной будке. Пробрались к пустой холодной топке, забрались в нее.
— Эх, пропала машинка! — с досадой шептал Василий. — А еще хвастались: «Мы им подсыпем соли с перцем». Ни одной листовки теперь не отшлепать…
— От руки будем писать.
— Много ты напишешь, грамотей!
Маленькая кухонька небольшого деревянного дома, где живет Теплоухов с семьей. Единственное окно плотно занавешено одеялом.
Иван
— Пятьдесят. На сегодня, пожалуй, хватит, — проговорил вполголоса.
В мерцающем утреннем свете синие обводы у глаз Ивана Васильевича кажутся темнее, складки на лбу — гуще. А на лице Виктора бессонная ночь не оставила приметных следов. Он готов печатать еще и еще, но знает: Ивану Васильевичу надо хоть немного поспать. Ровно в девять он должен появиться на службе.
Виктор деловито складывает отпечатанные листовки.
«Здорово, — думает он, — что нам переправили это воззвание». И еще раз перечитывает:
«Воззвание ко всем военнопленным, проживающим в Уральской области.
Товарищи! Революционные пролетарии-военнопленные! Чехословацкие солдаты, обманутые своими вожаками из рядов чехословацкой буржуазии, подло продавшей себя и их англо-французским империалистам, предательски напали на русскую революцию с целью погубить молодую социалистическую республику Советов…
С оружием в руках выступите против одураченных наемников реакции, в руках которых находится сибирская железная дорога и которые способствуют надвигающемуся голоду…
К оружию, товарищи!
Кому из военнопленных дорога свобода, кто не хочет остаться рабом, тот должен записаться в ряды интернациональных легионов.
Центральный исполнительный комитет Коммунистической (социал-демократической) партии иностранных рабочих и крестьян Урала, Екатеринбургский организационно-агитационный отдел Уральского окружного военного комиссариата».
— Значит, на станции кто-то орудует? — спрашивает Иван Васильевич и добавляет сожалеюще: — Не с того конца начали. Так недолго и без головы остаться.
Что-то вспомнив, Теплоухов умолк на полуслове, пристально взглянул на Виктора.
— Надо бы, Витюша, кого-то послать к Волошину на Таганай, вручить паспорт.
— Пошлите меня! — вырвалось у Виктора. — Мне так хочется повидать Василия.
— Стоит ли рисковать? — усомнился Иван Васильевич. — Ты здесь для связи нужен. С деповскими надо побыстрее установить контакт.
— Я не боюсь риска! — приглушенно сказал Виктор. — Я ничего не боюсь, даже смерти… Вот ни капельки!
Иван Васильевич привлек его к себе, так они молча стояли несколько минут. Потом старший мягко отстранил младшего, отставил гектограф, потушил коптилку, снял с окна одеяло. В широкую щель хлынул заревой свет.
— Умирать, Витюша, нам не к спеху, — взвешивая каждое слово, медленно проговорил Иван Васильевич, — но, коль придется, за идею и гибель не страшна. Знаем, за что. Вон купчишка Егорьев вернулся в город. Что, ему, думаешь, «неделимая» нужна? Как бы не так! Сладкий пирог ему нужен, вот что… А у нас с тобой другие заботы. Помнишь песню: «Мы наш, мы новый мир построим»? Для всей рабочей артели светлый мир будем строить.
— Когда для людей что-то делаешь, о себе забываешь, правда, Иван Васильевич? — тихо сказал Виктор.
Теплоухов внимательно взглянул на него и так же тихо ответил:
— Правда, Витюша. — Помолчал и деловым, даже будничным тоном напомнил: — Белоусову не забыть бы сказать, пусть свяжется, узнает, кто из станционных пишет листовки от руки. Помочь надо.
Иван Васильевич медленно провел ладонью по усталым векам, взглянул на Виктора и, обрывая разговор, сказал:
— А теперь шагай. И помни: ты подпольщик, будь осторожен. Иди!
Притворив за Виктором дверь, Иван Васильевич направился в горницу. Постоял над разметавшимися во сне ребятишками и стал тихонько раздеваться.
— Опять печатали? — спросила жена. Наверное, всю ночь не смыкала глаз, настороженная, готовая вскочить с кровати при первом подозрительном стуке, прикрыть, уберечь мужа, детей… — Погубишь ты себя! А я что же буду делать с ребятами?
Он-то знал: слова эти вырвались у нее нечаянно. «Эх ты, моя верная подруга, сколько ты невзгод перенесла со мной!»
Как объяснить ей, что сам он не раз обо всем думал, что сердце сжимается, когда смотрит на ребят. Что и самому очень хочется дожить до светлых дней. Сказал спокойно, почти спокойно, с внезапно появившейся хрипотцой в голосе:
— Не волнуйся, Зинуша. Ничего со мной не случится. Ты же знаешь, какие у меня орлята — они всегда меня предупредят. Ну, а если… — взглянул на посапывающих во сне ребят, — если что-нибудь случится, значит, иначе нельзя. Товарищи помогут тебе. Обратишься к Новгородцевой, она душевный человек.
Но жена торопливым шепотом спешила высказать все, что наболело:
— А этот мальчик? Он же подведет вас!
— Нет, этому мальчику я верю, — задумчиво, словно отвечая и на собственные мысли, отозвался Иван Васильевич.
…После гибели отца Поля первое время нигде не показывалась. С потухшими глазами ходила по дому и, как слепая, натыкалась на стулья, цеплялась за косяки. Выходила в сени: там на деревянном штыре висела спецовка отца; девушка молча прикасалась к промасленной, лоснящейся робе… Тонкие черты лица заострились, под глазами залегли тени. Когда на вокзале раздавался гудок паровоза, Поля испуганно вздрагивала, худенькие плечи невольно сжимались.
Мать у Поли давно умерла, и отец для нее был всем. В детстве он часто брал ее с собой в поездки. Из будки машиниста Поля смотрела, как выскакивают навстречу деревянные поселки, как вдруг раздвигаются каменные теснины и открывается зеленый простор лугов.
С детства впитала она густой запах машинного масла и горьковато-угарный угольный — из топки. Когда возвращались из поездки, отец отмывал ее от угольной копоти, весело плескался сам под большим умывальником.
Потом укладывал ее спать и, захватив двухведерную плетеную корзину, отправлялся на базар, в магазины закупать продукты. Потом они весело кухарничали. Отец, с нежностью глядя на дочку, ворчал: