В шалаше
Шрифт:
Левочка лихо стоял на краю траншеи, опираясь на лопату. Рот до ушей, глаза хитрые.
— Ты зубы не заговаривай, — прищурил он глаз, — ты обещание выполняй.
— Это точно, — сказал парень в очках.
— Обещание! Обещание! — загудели все.
И только зубы сверкали вокруг, особенно белые на обожженных солнцем лицах.
Михаил перевел глаза на девушку. Она немножко побледнела.
Оба глядели друг на друга.
— Я думаю, — сказал Михаил, — Марьяну Юрьевну не нужно принуждать. И ловить ее на слове не стоит. Она поцелует сама — кого
— Браво! — крикнул толстяк.
В трусиках и красной с черным ковбойке, совершенно обгоревший на солнце, он был похож на жителя джунглей.
— Браво! — повторил он. — В наш век упадка рыцарства очень отрадно слышать такое. Хвалю, молодой человек!
В конце концов никуда Михаил не поехал. Он отстал от группы туристов и весь отпуск провел с этими людьми. Они пришлись ему по душе, а он им.
…Михаил повернулся на бок и сжал ладонями виски.
"Ах, боже мой, боже мой", — простонал он.
Дождь все шелестел и шелестел по стенкам шалаша. Легкое дыхание ветра доносило аромат омытой листвы, горькую пряность полыни, острый запах мяты.
Дождь… Вот так же шумел дождь тогда, когда они вдвоем бродили парками по берегам Днепра.
Широкие марши царского дворца, бело-голубые стены, мокрые деревья, причудливая струя фонтана, огни фонарей в ночной листве… Дождь набирал силу. Они еле успели добежать до пустой раковины для оркестра и спрятаться там.
Слабый свет падал на пол, блестели мокрые ряды пустых скамеек. И ветерок, такой, как теперь, пробирался сквозь мокрые клены.
— Холодно, — вздрогнула она.
Он набросил ей на плечи пиджак. Пиджак сползал, и ему пришлось придерживать его рукой. Чувствовал под ладонью ее худые сильные плечи. И неожиданно для себя прижал ее к груди.
Однажды Михаил видел дикую козу, попавшуюся в капкан. И глаза у той косули были такие, как теперь у этой девушки.
Они просили, молили его — не трогать, отпустить ее. И он не выдержал, отпустил.
Потом они начали дурачиться, разыгрывать перед пустыми скамейками, перед мокрым парком, в котором не было ни одного человека, сцену из какой-то пышной трагедии.
— Возьмите меч, — замогильным голосом стонал Михаил, — и мне пронзите грудь. Клянусь я бородою поседелой и всем вином, бродящим в подземельях, — вы милая и ясная…
— При этом, — смеясь, возражала она, — я вам не верю. У рыцарей полесских есть во взоре соблазн ужасный, низкое коварство и слов очарованье. Они хитрят, они же и чаруют. Они крадут доверчивых девчонок и в Турцию султанам продают.
— Ну это поклеп, — не выдержал Михаил, — мы такие люди, что у нас собаки из-под носа хлеб тащат. Нас самих в Турцию продать можно.
И они захохотали. Дождь утих. Только деревья все еще стряхивали на песок крупные, тяжелые капли.
Они вышли в парк. И здесь, у ограды стадиона, она случайно коснулась плечом его плеча.
Капкан захлопнулся вновь. Он обнял ее и поцеловал в детские припухшие губы.
— Вспомнил
Потекли дни. Работа, где его уже считали своим, Левочкины подначки, добрый и немножко завидующий взгляд толстяка, днепровский пляж, звон тугого мяча в воздухе. И она, то запыхавшаяся и розовая, с занесенной для удара по мячу рукой, то тихая и ласковая, с отражением ночных фонарей в лазах…
Однажды они провели ночь на воде. Просто так, сели и поехали ночным пароходом.
С берегов доносился резкий крик коростеля, запах водорослей и нагретой за день кукурузы. Когда пароход приближался к берегу, ясно слышались всплески волн, тоскливые и сонные голоса ночных птиц. Где-то далеко впереди горела низкая синяя звезда. Стоя на носу парохода, они плыли прямо на нее.
— Не знаю, — сказал Михаил, — что в твоем сердце. Но мое переполнено. Мне больше ничего не надо. Есть земля, натруженные руки, звезда и ты.
Они уже знали, что были первыми друг у друга.
— Ты долго будешь любить меня? — она прильнула к его плечу.
— Не знаю, — просто ответил он.
— Почему?
Он помолчал, потом сказал то ли в шутку, то ли серьезно:
— Час смерти неведом никому из нас. Потому и я не знаю, сколько лет любви выпало на мой век.
Они плыли и плыли… И бесконечен был шлях до синей звезды.
А потом был рассвет. Солнце выплывало из-за песков и лозы левобережья. И волны были зеленовато-голубые. И на один миг гребешки их вспыхнули кровавым, тревожным, а затем апельсиновым огнем, словно там вот-вот должен был вынырнуть кто-то красивый, пронзительно-нежный, тот, кто приносит на землю вечную теплоту и радость.
— Из пены возникшая, — тихо шепнул Михаил, и она поняла.
Ах, дождь, дождь!.. Как могло случиться, что Михаил один здесь, в шалаше? Как забыть тот разговор в ночном скверике возле Золотых ворот?
— Ты сам, Миша, понимаешь, я не могу с тобой уехать.
Она сказала это жалобно и тихо, и плечи ее вздрогнули.
— Я ведь люблю тебя.
— Я люблю сильнее. И я не еду не потому, что твое место всегда в глуши. Я с тобою и в пустыню поехала бы. Но ведь у меня тоже работа. А в пущах раскопок не ведут, разве что случайно. Оба мы с тобой цыгане, но кочуем по разным дорогам. И пожалуй, нам трудно сойтись. Я гнала от себя эти мысли, я утешала себя тем, что вот еще останется весь твой отпуск за два года. Вот сорок дней… Тридцать… Семь… Сейчас лгать больше нельзя, осталось три дня.
Здоровенный рыжий кот переходил неподалеку аллею, замочил лапы и брезгливо отряхивал воду с лайковых пяток. Глядя на кота, Михаил тихо сказал:
— Как же нам соединить дороги?
— Переходи к нам. Ты же так заинтересовался работой. Будешь пока что рабочим, бригадиром… Потом закончишь заочно институт. Тебе же только двадцать три года.
— А ты уже закончила, практикуешь. Быть мне вечно твоим подчиненным.
Он подумал, что она и зарабатывать будет больше, но вслух сказал: