В шесть тридцать по токийскому времени
Шрифт:
Я сел в трамвай и через пятнадцать минут был на Новоторговой улице, в доме номер двадцать девять.
Я не узнал Хаяси. За эти несколько часов он сник еще больше. Его рука была холодна, словно жизненные силы уже истаяли.
— Ты уверен, что за тобой не следили? — спросил он, когда дверной замок щелкнул и занавеска на окне опустилась, отделив нас от остального дома легкой цветастой тканью.
— Нет, — признался я. — Мне просто не пришло в голову таиться.
— Напрасно… Впрочем, не думаю, что генерал так быстро сориентируется.
Хаяси говорил о вещах, которые в обычной обстановке показались бы мне нелепыми, даже вздорными. На шутку это не было похоже, слишком таинственно и взволнованно все произносилось. Здесь же, в чужом доме, при закрытых дверях и опущенной занавеске нелепость приобретала оттенок реальности. Друг мой чувствовал опасность. Она существовала и была, видимо, неотвратимой.
— Это моя новая конспиративная квартира, — объяснил Хаяси. — Она еще не зарегистрирована в отделе, и сюда никто не додумается прийти.
Я не знал, что отвечать Хаяси. Все было непонятным, необъяснимым и, главное, неожиданным. Отсутствовало какое-то звено, связывающее прошлое и настоящее, а без такого звена я не мог принять нового Хаяси, его тревоги и опасения. Сам же он не чувствовал разрыва и говорил со мной как со сведущим человеком.
— Мы успеем обо всем потолковать…
В углу стоял диван, старенький, покрытый серым чехлом, я опустился на него и откинул голову на спинку. Этим мне хотелось показать Хаяси, что я устал от всей этой загадочности и мне тяжело.
— Мори!
— Ну?
— Я знаю, ты не можешь мне помочь, да и никто не в состоянии помочь человеку, выброшенному на скалу волнами… — Хаяси стоял около дивана и смотрел мне в глаза, будто проверял, насколько я близок к тому, что чувствует он сейчас. Тревогу уловил. И только. Мне по-прежнему было все непонятно и оттого тягостно. — Сколько бы я ни прижимался к скале, они снова смоют меня. Или сам брошусь в море. Ожидание нестерпимо…
Я сказал:
— Тебе не нужна помощь… Все умирают в одиночку, так уж заведено. Но не ошибаешься ли ты, вынося себе приговор? Что за вина твоя, Хаяси?
Он опустился на диван рядом со мной и обхватил ладонями собственные колени. Ему надо было сосредоточиться.
— Мы, японцы, в последнюю минуту всегда торжественны…
— Наверное, все люди такие… Мир очищается от мелочей, когда видишь его уже издалека.
— Это страшно, Мори.
Перед тем как поведать причину — а я был уверен, что Хаяси для этого и позвал меня, — друг мой стал говорить о следствии, то есть о своих страданиях. Утешить его вряд ли мог кто-либо, тем более я, не знающий, куда и чем нанесен удар. Я молчал.
— …И страшно не потому, что надо переступить порог небытия, а потому, что, переступив его, вызовешь насмешку людей. Никто не узнает, почему это сделано. Прибегнут к домыслу, а домысел может быть и грязным. Слышать проклятия даже там больно. Я хотел бы оставить свидетеля здесь… Ты можешь быть моим секундантом?
Хаяси говорил не о дуэли. Обряд харакири требует присутствия секунданта, который в последний момент помогает самоубийце расстаться с жизнью без долгих страданий.
Я вздрогнул. Такого еще никто не предлагал мне. Да и не в просьбе было дело. Хаяси должен был умереть на моих глазах. Мой товарищ, единственный близкий человек на чужбине.
— Нет!
Хаяси посмотрел на меня с удивлением и обидой. Он расценил мое «нет» как предательство, как измену клятве. Невысказанной клятве: в настоящей дружбе не клянутся, она где-то в душе. У нее нет слов. Только — чувство.
— Ты отказываешься? — грустно произнес он. — Ты, Мори?
Я взял его руку и сжал ее:
— Да… отказываюсь. Я не могу быть свидетелем того, чего не понимаю и что задернуто пологом.
— Надо приподнять полог? — усомнился в искренности моего желания Хаяси.
— Может быть…
— И тогда ты решишься?
Он обвинил меня в малодушии и даже трусости, как мне показалось. Я не предполагал, что это лишь дружеское предостережение.
— Да, — как можно тверже произнес я: пусть не думает, что товарищ его трус.
— Вместо одной ты предлагаешь принести небу две жертвы?
— Слишком много пояснений, дорогой Хаяси, — бросил я вызов. — Можно подумать, что за твоим пологом сама преисподняя.
— Ты же знаешь, по соседству с храмом всегда живет дьявол.
— И все же люди ходят в храм.
Видя, что меня не переубедить, вернее, не сломить моего упрямства, Идзитуро прибег к угрозе:
— Я оказался на той самой скале, потому что случайно прикоснулся к тайне, даже не прикоснулся — она коснулась меня сама, без моего желания. Теперь я должен толкнуть ее к тебе, сделать своего друга несчастным. Ты требуешь этого?
Конечно, я не этого требовал. Несчастье не украсило еще ни одну жизнь, и никто не протягивал руку, чтобы в нее положили в виде милостыни горсть страданий. Я хотел разделить боль друга, остановить камень, брошенный в него. Если бы даже камень этот поранил меня.
— Требую! — сказал я. Не так твердо, как в первый раз, и не так громко, но все же сказал. И Хаяси, должно быть, почувствовал уверенность в моем тоне.
Он поднялся с дивана и прошел к окну. Мне подумалось, что Хаяси проверяет, нет ли кого у стены, или хочет поправить занавеску. Я ошибся. Ни того ни другого он не сделал. Его больше не интересовало чужое любопытство. Он, кажется, забыл об опасности.
Около самого окна Хаяси повернулся и стал прохаживаться по комнате. Руки его переплелись на затылке, словно бы поддерживали голову или унимали боль. Боль, наверное, была…