В шесть тридцать по токийскому времени
Шрифт:
— Люба… Люба…
Утром Янагита потребовал от Пояркова расписку на пятнадцать тысяч долларов.
Это было утверждение кандидатуры Корреспондента и согласие на оплату информации. Только почему пятнадцать тысяч? Разговор шел о десяти. Или второй отдел приплюсовал сюда вознаграждение за рану, полученную Сунгарийцем при переходе границы?
Янагита ничего не объяснил. Он вообще произнес всего три слова:
— Деньги получите в Благовещенске
Надо было еще проститься с Катей. Не повидав ее, он не мог уехать. Теперь не мог.
Они как бы случайно встретились на почте. Катя писала кому-то письмо, пристроившись на краю длинного, с перегородками стола. Поярков вошел, взял в окошке бланк телеграммы и. отыскивая место, где бы можно было набросать небольшой текст делового сообщения Дальгосторгу, увидел свободный стул рядом с «незнакомой» женщиной. Конечно, он воспользовался им. Сел и принялся сочинять телеграмму.
Катя еще утром составила свое письмо и теперь ждала момента, чтобы передать послание адресату. Когда Поярков оказался рядом, она сдвинула листок вправо и дала соседу возможность прочесть первую строчку. Собственно, все письмо состояло из одной строчки, другие только предполагались, и для них было оставлено место — целая страница.
«Ни о чем не тревожься. Он (читай Янагита) лишь пугает. Это тактика».
Поярков прочел и вписал ответ:
«Догадался. О нем не надо. О себе…»
Она:
«Что о себе?»
Он:
«Все!»
Потом заговорили торопливо, перебивая друг друга. На листке, конечно.
«Грустно…»
«Мне — тоже. Думай о будущем!»
«Боюсь».
«Не смей! Ты ведь сильная».
«Люблю, потому страшно… Я не одна теперь».
«Обо мне не беспокойся. Береги себя. Всегда. Каждую минуту».
«Боже мой, если бы я знала, что будет так трудно!»
«Нам всегда трудно»
«Тебе легко. Ты через час будешь дома. А я?»
«И ты… Только немножко позже».
«Кажется, это последняя минута…»
«Их будет много-много».
«Где?»
«Там. На нашем берегу…»
Она покачала головой.
«Скажи что-нибудь! Хочу слышать твой голос».
Он прошептал:
— Люба…
Она положила руку на его ладонь и пожала ее.
— Прощай!
— Не смей так!
— Все-таки прощай. Возьми этот листок на память
— Не могу…
— Тогда брось в Амур.
Он встал. Лицо его было бледным. Ужасно бледным, и губы дрожали.
Катя поняла, что он уходит, что время истекло. Их время. А казалось, что его так много. Вечность.
— Ах, да… Прочти это. Потом.
Она открыла сумочку, достала сложенный вчетверо, а может, и больше листочек, отдала его Пояркову:
— Только уничтожь! Обязательно уничтожь…
В каюте он развернул листок.
«В. Ф. повесился у себя в фанзе. Говорят, он работал на китайцев. Может быть!»
На робком огне зажигалки клочок горел долго. Очень долго. Поярков успел подумать о судьбе разведчика, которому уготован печальный конец за каждым поворотом. Он знает об этом и все же идет. Сворачивает и снова идет. И иногда, лишь иногда доходит до цели.
Еще подумалось о японце, который сказал в фанзе Веселого Фына: «Я предпочитаю расстреливать тех, кто проявляет к нам недружелюбие…»
Фыну было суждено принять этот приговор.
Нужен был портрет Корреспондента. Того самого Корреспондента, которого назвали Большим.
Если появился на свет человек и не только появился, но и сказал уже что-то, обратил на себя внимание собственным существованием, возникает желание, даже потребность настоятельная лицезреть его. Каков он?
Сотворяя Большого Корреспондента, как-то не подумали о естественном желании японцев увидеть его. Взглянуть в лицо. Просто взглянуть, а потом отметить для себя: «Глаза у него, оказывается, синие! И с раскосинкой. Или нет, не с раскосинкой. Миндалевидные! И нос широкий. Смешной нос. Губы полные, с наивной складкой в уголках. Простачок. Хотя простачок не совершит такого смелого и рискованного шага. Тут натура волевая, со склонностью к авантюре. Следовательно, на портрете губы тонкие, плотно сжатые. Их даже не видно, едва приметная линия. И нос неширокий. Точеный, с горбинкой Подбородок острый, выступающий вперед.
А может быть, ни то ни другое. Третье! Неожиданное, отступающее от стандарта, способное удивить или разочаровать».
Портрет рисовали в Сахаляне, Харбине, Токио, всюду, где «появлялся» невидимый Корреспондент из Хабаровска. Информации его были точными, оперативными. Они понуждали к немедленным действиям. Ответным действиям на поведение командования Дальневосточной армии.
Вот эта-то необходимость ответных действий и была причиной всевозрастающего любопытства к личности Корреспондента. Прежде чем менять уже привычное, понятное, ставшее программой, законом в какой-то мере, на новое, неожиданное и непривычное, надо быть уверенным, что оно исходит от высокого авторитета. Мало назвать Корреспондента Большим. Он должен быть действительно большим по своему положению. И эту величину надо ощущать.
А пока — только идея. Символ!
Секретная служба начертила иероглиф, всего лишь иероглиф. Ни должности, ни звания, ни фамилии.
— Убедите меня, — сказал начальник генерального штаба, — что передо мной не ГПУ, а один из офицеров армейского центра. Убедите!
А информации поступали. И были они для штаба Квантунской армии весьма тревожными. Требовали отклика. Несмотря на явную настороженность отдельных офицеров, командующий армией принимал донесения к сведению и как-то отвечал на сигналы хабаровского Корреспондента. Тем более что оперативная разведка подтверждала перестройку обороны на левом берегу. С самолетов, с военных катеров и наземных наблюдательных пунктов фиксировалось движение частей вдоль пограничной полосы. Было бы просто глупо не реагировать на сообщения из Хабаровска. Хоть как-то реагировать.
Инициативу квантунского командования генеральный штаб не пресекал, но и не санкционировал ее, считая, что такая санкция формально освободит командующего от выполнения секретного приказа о подготовке к будущим операциям в северном направлении по строго разработанной схеме.
25 февраля начальник штаба Квантунской армии Итагаки Сейсиро шифрованной телеграммой потребовал от Токио разрешения на передислокацию частей северо-западной линии в связи с новыми донесениями из Хабаровска.
Это было неудачное число для запроса. Неудачное по той простой причине, что он совпал с началом мятежа «молодых офицеров» в Токио. Требование свободы действий для Квантунской армии звучало в унисон с требованием организации «Кодоха» о дальнейшем развертывании агрессии на материке. Ничего общего между Итагаки Сейсиро и «молодыми офицерами» не было, но желание активных действий оказалось единым, Телеграмма пришла ночью, а мятеж вспыхнул утром.