В шесть тридцать по токийскому времени

Арбенов Эд.

«Нашел брата. Женат, живет там же, занимает хорошую должность. Согласен делить наследство отца, но требует большую долю, то, что я предложил, его не устраивает. Что делать? Хорошо бы посоветоваться с друзьями отца, да как их найти?

Сунгариец».

— Прошу доложить начальнику штаба Квантунской армии и выше по инстанции.

Шесть тридцать по токийскому времени.

Минута, после которой уже ничего нельзя было изменить

За ним следили. С того дня, как он появился в Благовещенске,

чьи-то внимательные глаза, и, наверное, не одна пара, держали его под постоянным прицелом. До разговора с Западным ему не приходила в голову мысль о возможном контроле со стороны японцев — зачем это? Он ведь на левом берегу, у себя дома. Намек Западного насторожил Пояркова. Уже на причале, после возвращения с рыбалки, он как-то иначе глянул на окружавших его людей и сразу выхватил из группы слонявшихся по берегу рыбаков и торговцев дарами Амура парня в ватнике. Он крутился около лодок и время от времени поворачивал голову в сторону вылезшего на берег рыболова. Парень сразу определил, что рыболов пуст и что его путешествие по Амуру не имеет никакого отношения к удочкам, которые он старательно сматывал на кромке причала.

Интерес к рыболову не пропал и после того, как Поярков покинул берег и направился домой. Парень в ватнике проводил его почти до самой калитки. На последнем перекрестке, когда уже ясно было, что подопечный никуда не свернет и не минует собственного дома, он не то отстал, не то исчез в каких-то воротах.

Вечером, «сдавая почту», Поярков засек еще одного подручного Комуцубары, мужчину средних лет, широкоплечего, кряжистого, с грубым, словно вытесанным из амурского кедра, лицом. Неповоротливый и даже сонный с виду, он едва двигался по рынку. Медведь, и только. Лишь глаза его — два черных огонька — были живыми и буравили встречных острым, настороженным взглядом.

«Медведь» и почту брал неуклюже. Прислонялся к стене и каким-то угловатым движением плеча отжимал доску, и в лапу его — как еще назовешь широкую, короткопалую, покрытую поверх ладони волосами руку? — заложенную за спину, падал пакет. Поярков не видел, как падал пакет, да и никто не видел, но после этого сжатая ладонь выплывала из-за спины и опускалась в карман куртки. Из этого же кармана «медведь» доставал кисет с махоркой, неторопливо сворачивал цигарку, долго и старательно слюнявя газетный лоскут и склеивая края, высекал из кремня искру и закуривал. Дрема вовсе одолевала его, и неведомо, каким образом «медведь» умудрялся дотянуть до конца процедуру уничтожения цигарки. И, дотянув, давил окурок о стенку и бросал небрежным жестом в урну — жестяной бачок из-под селедки. Бросал — и уходил прочь. «Медведь» был, вероятно, единственным посетителем рынка, который курил в указанном пожарниками месте и пользовался урной. Остальные дымили где угодно, и никто их не штрафовал.

Третий подручный Комуцубары сопровождал Пояркова до Хабаровска. «Познакомились» они при выходе на перрон. У Пояркова в руках был чемоданчик, у подручного Комуцубары — портфель. Он играл роль ответственного работника, отправляющегося в командировку на пару-тройку дней. Одет был в коричневое кожаное пальто и такого же цвета кожаную фуражку. Суетился, ругал железнодорожников за опоздание поезда, грозился позвонить куда-то и кому-то и все глядел на часы, серебряные часы, которые то и дело доставал из брючного кармашка, распахивая при этом полу своего кожаного пальто. Пола каждый раз солидно поскрипывала.

Сопровождающий Пояркову понравился. Роль у него получалась. А это не простое дело — хорошо играть роль. Но в один вагон они, однако, не попали, и Пояркову не довелось насладиться в полной мере искусством подручного Комуцубары.

У Пояркова оказался мягкий, а у того жесткий плацкартный вагон. В Хабаровске они расстались, как расстаются обычно пассажиры поезда или парохода, — конец пути. Больше обладателя кожаного пальто Поярков не видел.

Совсем разные люди следили за Сунгарийцем и расставлены были так, что он все время попадал под их «обстрел». Это раздражало. Порой становилось просто невыносимо от этих настороженных, цепких взглядов. Они чудились всюду. Даже ночью, закрыв ставни, он, кажется, видел в щелях между досками чьи-то пытливые, неутомимые глаза.

«Мне не доверяют, — рассуждал утомленный постоянным контролем Поярков. — Каждый мой шаг взвешивается и оценивается. Даже самая безобидная вольность может быть истолкована превратно и побудить японцев изменить отношение ко мне. Поэтому каждый шаг, каждое слово обдумывай»!

Иногда возникало желание разом избавиться от чужого контроля. Убрать наблюдателей. Ведь это были враги, агенты японской секретной службы, их место за решеткой. Порой желание обрести свободу становилось настолько сильным, что он едва сдерживал порыв. Поярков клял агентов, грозился уничтожить их. И тем облегчал душу. И только! Убрать их было нельзя. Своим существованием они защищали Сунгарийца. Исчезни один из наблюдателей, и тень сразу падет на сахалянского резидента. Значит, выдал. Значит, связан с ГПУ. И предупреждение, сделанное Пояркову в фанзе Веселого Фына — «Я предпочитаю расстреливать тех, кто проявляет к нам недружелюбие…», — будет реализовано. Без выстрела, конечно. Где-то на темной улице наткнется Сунгариец на нож или стилет.

Но не в расправе дело. В конце концов, ее можно избежать, покинув Благовещенск. Главное, не станет японского резидента, оборвется операция «Большой Корреспондент» и вслед за ней контроперация, предпринятая органами государственной безопасности. Все оборвется. Вот что останавливало Пояркова от решительного шага. Наблюдатели должны были жить, ходить свободно по Благовещенску и Хабаровску, контролировать Сунгарийца и получать за это деньги. И вместе с ними сможет жить и действовать сам Сунгариец.

Четвертого дозорного Поярков обнаружил на пристани в то самое утро, когда собирался отплыть в Сахалян. Четвертый помогал матросам закатывать на палубу грузового катера бочки со смолой. Невысокого роста мужчина в зеленом брезентовом плаще с откинутым на спину капюшоном ничем внешне не проявлял своего интереса к пассажиру, он даже не поднимал головы, покрытой густой копной темно-каштановых, чуть примокших от дождя волос, спадавших густой прядью на лоб и глаза. Лишь когда Поярков прошел, он небрежным движением ладони смахнул прядь со лба и посмотрел вслед. Внимательно посмотрел, причем взгляд его задержался, и Поярков заметил это, оглянувшись в дверях каюты.

Сзади шел инспектор таможни. Четвертый принялся изучать его. Формы на инспекторе не было, вернее, она была под плащом, и следящему стоило немалого труда разобраться, кто идет с Поярковым. Только когда инспектор, осмотрев груз и проверив документы, вернулся на берег, четвертый успокоился. Видимо, ему надо было сообщить в Сахалян, тянется ли за Поярковым «хвост» или нет. Вот только каким способом он собирался это сделать? Катер пересекает Амур за полчаса, а в такую погоду — дождь и туман — минут за пятьдесят или час ни на лодке, ни вплавь реку быстрее не одолеешь. Световой сигнал не применим, даже луч прожектора не пробьет густую мглу, павшую на Амур. Остаются условные знаки, расставленные на самом катере. Поярков осмотрел палубу, стены кают, рубку, бочки со смолой и ничего приметного не обнаружил. Не было условных знаков.