В шкуре зверя
Шрифт:
Что и сделала «свора безголовых» при полном молчании и в полном изумлении от собственного поступка.
Женщина не сказала ни слова, только одарила легионеров взглядом, каким одаривают… дворовых псов, растявкавшихся не ко времени и не к месту. Затем занавески паланкина сдвинулись снова, и маленький отряд проследовал своей дорогой.
– Сестра патриция Публия, на виллу едет, – с видом «бывалого» и все знающего проговорил Манур, – видал, как зыркнула.
– У меня аж по зубам зеленью прошло, – кивнул Смитрак.
– А чего
– Так-то оно так, – кивнул Манур, – но то ведь в настоящем бою. Мы же не собирались по-настоящему воевать с личной охраной патриция. За такое можно и головой поплатиться.
– Можно подумать, больше нигде ты головой не рискуешь, – фыркнул Марк. – Когда на тебя несутся готы, ты вскидываешь руки и провозглашаешь: «Noli me tangere – civis romanus sum!» [1] .
– И они, конечно, слушаются…
– Может быть, и послушались бы, если бы понимали латынь.
Насмешки завели вспыльчивого Манура.
– Ты хочешь сказать, я испугался бабы?
1
Не трогай меня – я римский гражданин! (лат).
– Нет, я хочу сказать, ты испугался бабы и десятка конных, – бросил Марк.
– Я знаю, где ее вилла, – с отчаянием в глазах бросил Манур.
– И что с того? – с жесткой усмешкой поинтересовался Марк.
– Я ее… эту бабу… того…
– И десяток конных тоже… того? И лошадьми не побрезгуешь?
– А справишься?
– Манур, ты что… пошутили и хватит, – попробовал Йонард урезонить приятеля, – что ты, бабы не видел. Так вернется Левконоя, она тебе такое покажет, чего ни одна патрицианка не умеет.
– Ставлю недельное жалование, что этот щенок даже близко к вилле не подойдет, – бросил Марк, и это решило дело.
Поздно ночью Манур исчез из лагеря. Никто не верил, что он и впрямь отправился на виллу патрицианки. Вернее, не хотели верить. Думали, что у парня хватит ума до утра отсидеться где-нибудь поблизости, а потом вернуться и наплести семь лиг до небес о том, какая жаркая была ночь. И готовились даже, в целях сохранения мира и порядка в «своре», сделать вид, что поверили Мануру.
Только парень не появился ни утром, ни к полудню. Ни к вечеру.
– Сбежал? – рассуждали легионеры, – побоялся признаться, что не хватило духу влезть на виллу? Скорее всего, так оно и есть. Только зря он это сделал.
Дезертиров, как и воров, не миловали. Если в мирное время уход их войска карался понижением в должности и переводом из легиона в иной род войск, то в военное время наказание было одно – смерть.
Но Йонард не верил в побег приятеля. И все чаще посматривал на дорогу, по которой проскакал небольшой конный отряд, охранявший патрицианку.
– Хрофт! – еще раз повторил Йонард. Наверное, впервые в жизни он не знал, что ему следует предпринять. Эти гнетущие воспоминания о службе в Риме все чаще не давали покоя. Хотя прошло уже пять лет. О боги!
Германец стоял незыблемый как скала, тяжело придавив широко расставленными ногами землю, чтобы не вывернулась ненароком в самый неподходящий момент…
Караван, который северянин вел на этот раз из Ашкелона в Эрак, был не самым большим. Йонарду случалось видеть и большие. И самому бывать в них проводником. Но он предпочитал длинным растянутым вереницам тяжело навьюченных верблюдов малочисленные подвижные отряды. В таких обычно хозяева везли товары столь нетерпеливо ожидаемые, что задерживаться до того времени, когда соберется больше купцов, они не имели ни желания, ни возможности. Бывали и другие причины для спешки, например желание во что бы то ни стало оказаться на новом базаре раньше собратьев по ремеслу. А для Йонарда во всех случаях выпадала прямая выгода – платили такие купцы проводнику вдвое дороже. Ведь и вести такой караван, и идти в нем опаснее. Нет большой охраны. Легче стать добычей охотников за чужим товаром. Да и проводник ведет не обычной проторенной тропой, а кратчайшей дорогой через барханы. И переходы без всякой надежды на долгожданный колодец вдвое длиннее. Йонард водил караваны между Ашкелоном, Эраком и Хорасаном с зимы, и, когда по-летнему жаркие лучи солнца обожгли землю, не было в этих богатых торговых городах купца, да и простого жителя, который не знал бы Йонарда, Йонарда-северянина, лучшего проводника. Его караваны всегда приходили целые и невредимые, все люди были живы, товар в полной сохранности, ни одно животное, будь то верблюд, лошадь или ишак, не пало в дороге. Заполучить Йонарда в проводники хотели многие караванщики, но он своим особым, почти животным чутьем, безошибочно определял, где хозяин, действительно, не поскупится на награду.
Вот и на этот раз он повел маленький караван: всего из восьми верблюдов, двух купцов и трех погонщиков. Поклажи было немного, но зато все товары предназначались для гарема самого правителя Эрака. Тончайшие китайские шелка, великолепные по рисунку и качеству работы иранские ковры, индийское розовое масло в запечатанных сосудах из обожженной красной глины, чтобы не исчез дивный аромат цветущих долин, заключенный в них. Ну и, конечно, драгоценности. Один из двух купцов оказался знакомым Йонарду, как-то по весне он уже вел его караван из Эрака в Ашкелон. Им тогда посчастливилось отбиться от банды диких кочевников-грабителей, но слуг у них тогда было больше, и везли они прекрасные клинки, которыми можно было перепоясаться без риска сломать дорогое оружие, и кольчуги, сияющие живым, текучим серебром.
Ашад, так звали знакомого купца, на этот раз выбрал в проводники Йонарда не случайно. Одних шкатулок с жемчугом он вез больше двух десятков. Золотые кувшины и подносы с огромными рубинами и сапфирами, чаши, украшенные алмазами самой разной величины – от тончайшей пыли до «бычьего глаза», а уж о разных коробочках из слоновой кости и китайского нефрита с перстнями, ожерельями, подвесками просто говорить не приходилось. И доставить все нужно было как можно скорее и в полной сохранности. Иначе правитель Эрака мог лишиться последней радости и утешения в жизни: любви и почитания своего гарема. Всего лишь из-за того, что, как на ушко шепнули Ашаду, а он, в свою очередь, в такой же тайне пересказал своим попутчикам, посчастливилось правителю купить для себя новую наложницу.