В снегах родной чужбины

Нетесова Эльмира Анатольевна

Увидев Федькины фото, расклеенные по всем городам, процедил сквозь зубы:

— Нарывается, падла! Что ж, видать, родной кентель надоел. Помочь надо мамзели…

Но возвращаться туда, где «малину» разыскивала вся милиция, было опасно. Стоило выждать время.

К тому ж из мести рисковать собой никто не согласится. Это Федор понимал. Но недавнее пережитое не давало покоя, и Федька вставал и ложился с одной мыслью — убить Ольгу своими руками…

Но «малина» словно чувствовала Федькины намерения и увозила его все дальше от нее, заставляя забыть, заглушить боль.

— Вор не думает о бабе. Она — кайф на час. Свое справил и линяй! Чего

мокрощелку всерьез держать? Она тебе не пофартила? Ну и хрен с ней. Все шалавы одинаковы! Придет твой час. Зажмешь ее в темном углу Там делай с ней, что хочешь. Мы придержим, чтобы не лягалась! — хохотали фартовые. А Влас добавил глухо:

— Если фортуна нас не кинет через кентель…

— Вот ты на судью зуб точишь. А у нашего Костыля не шмара, родная баба судьбу в штопор скрутила, — подал голос Цыган, самый вспыльчивый из всей «малины».

— Это верно! Довелось кенту хлебнуть из-за лярвы! — поддержал Влас.

— Да что тянуть резину? Сам трехну, — задернул занавеску худой угрюмый фартовый. И, пользуясь короткой передышкой до наступленья темноты, заговорил глухо: — Я со своей швалью пятнадцать лет проканителился. Мальчишкой на ней женился. Она на шесть лет старше меня. Ну и пахал, чтоб та тварюга ни в чем отказа не знала. Все на заработки давил. И чем больше приносил, тем меньше хватало. Все как в прорву какую шло. Говенной хозяйкой она была. Я, дурак, думал, что этот недостаток у нее единственный. И молчал. Терпел. А однажды вернулся с работы и чую: кто-то курил в квартире. Ну и спрашиваю, кто заходил. Она глаза вылупила. Спрашивает меня, с какого праздника напился? С чего придираюсь к ней, честной женщине? Обматерил я ее тогда за крик. А в душе сомненье закралось. Дай, думаю, прослежу за ней. Ну и нарисовался на хамовку в перерыв. До того на ходу давил. Жену берег от лишней мороки.

— А дети у вас были? — спросил Федор.

— Я ее с дитем взял. С девочкой. Удочерил четырехлетней. Самому в тот год едва восемнадцать исполнилось. Ну, вот так-то дернул дверь, а она на крючке. Я плечом надавил, ворвался в хату. Вижу: моя пропадлина халат едва успела натянуть, застегивает его на пуговки, а руки дрожат. В комнате никого. Но окно открыто. С чего бы это средь зимы? Я к окну. А там внизу в сугробе хмырь кувыркается. Вылезти не может из снега, прямо под окном. Схватил я с печки чайник с кипятком и вылил на него, чтоб не замерз, пока вниз не сбегу. Вырвал кобеля из сугроба. Он, падла, по пояс голый. И зло, и смех разобрали разом. Вся спина в волдырях от кипятка. Дал ему пинка, сказал, коль заявится еще раз в мою хату, прикончу гада. А сам домой. Отметелил суку так, что даже дышать не могла. И на работу пошел. А через час меня милиция забрала. За издевательство и садизм восемь лет впаяли. По заявлению бляди. Едва она приговор услышала, тут же на развод подала. И выписала из квартиры. Когда из зоны вернулся, она дверь не открыла. Пригрозила милицией. Я наплевал, сорвал крючок. И что думаешь? Эта сука с новым кобелем. Мужем назвала его. Я вещи свои потребовал. Она мне такое ляпнула, что не сдержался. Вмазал курве меж глаз. И ее хахаля под сраку из квартиры выбил. Он, сучий выблевок, ментов приволок. И меня снова в ходку. На этот раз на пять лет. Хотя сучара вышку мне на суде просила. Еще в тюряге взбрело, как выйду из ходки — грохну ее. Да фортуна опередила. За месяц до моего освобождения она сдохла. От болезни. Так и слиняла без моей подмоги на тот свет. Но, как я слышал, жутко подыхала. На стены от боли лезла. У всех прощенья

просила. Да Бог знает, как шельму метить. Сполна хлебнула. И за меня. Так-то вот, кент! Тебя шлюха лажанула, меня — жена! Со шмары какой понт? То-то и оно, что все бабы одинаковы! И держать их надо не выше пояса! — жмурился Костыль.

— Захлопнитесь, кенты! Фартовому западло клепать про баб. Они не стоят и одного слова законника! Кончать базар! Бабы, как башли, приходят и уходят. Вместе с удачей. Но всерьез фартовые о них не трехают. Шмарам законник не судья! Коль лажанула — сам дерьмо. Коли ментам засветила — накрыть ее. Но без трепа. Тихо и быстро. А базлать — кончайте! Тот не фартовый, чья фортуна в бабьих клешнях дышит! — оборвал разговоры пахан. И, глянув на Федьку, зло добавил: — Размазать вздумал? Шустри. Но сам своими потрохами расплатишься, если надыбают тебя. Других — не фалуй! Доперло?

Федька понял.

— А будешь дергаться, самого прихвачу за душу, — услышал он брошенное через плечо.

Шло время. В «малине» появлялись новые кенты. Из прежних кое-кто тянули ходки, иные умерли в зонах. Были и те, кто после зоны остался в другой «малине». И только о двоих фартовых не знали ничего. Из зоны они вышли даже раньше срока, но ни в одной из воровских «малин» их не оказалось.

— Может, менты пришили, — сорвалось как-то у Власа.

— За запреткой — могли. Но не теперь, — не верилось пахану.

— А может, свои «малины» сколотили? — предположил Дохляк.

— За своею долей возникли бы!

— Верняк, в откол слиняли, — высказался Костыль.

— Они не фраера! Эти в откол не смоются. Да и куда? — отмахнулся пахан.

— Значит, замели их снова… Мусора.

— Свои давно бы знать дали, — хмурился пахан. Но через неделю не выдержал. И велел Власу с Федькой смотаться в Сибирь, найти кентов живыми или мертвыми, вернуть их в «малину».

Федька не решился спросить у пахана, зачем так нужны фартовые «малине». Решил узнать у Власа. Тот не стал скрывать:

— Удачливые оба. Одного уже при тебе замели. Медвежатником был. Второй — не хуже. Рыжуху в темноте определял. В перчатках. И точно пробу называл. Редкостные кенты. Таких теперь нет. Им всякая «малина» будет рада. Но нам без них тяжко.

Три недели кружили они вокруг зон, расспрашивая фартовых о своих кентах. Те говорили известное. О том, куда делись законники на воле, не знал никто.

Федька уже не верил, что законники, которых они ищут, живы. О них не знала даже воровская шпана, вездесущие сявки и шестерки.

— Если б они накрылись, о том давно бы достало в «малину». Дышат. Но где? — разводил Влас руками и тоже начинал терять веру в живучесть законников.

Федька спрашивал о ворах «декабристов», подметающих улицы города. Те отрицательно качали головами. Но один посоветовал спросить Яшку-водовоза. Тот все обо всех знает.

Его Федька с Власом нашли уже поздним вечером под дверью закусочной. Яшка был вдребезги пьян. И, улыбаясь гнилозубо, пускал себе за воротник вонючие пузыри.

Лишь под утро, продрав глаза, пошарил рядом с собой и, не нащупав ни снега, ни кобылы, испугался не на шутку.

— Жива твоя кляча. Целый мешок хлеба ей скормили, пока ты спал, — успокоили они мужика и сказали, что от него хотят узнать.

Яшка сунулся головой под умывальник. Потом попросил повторить, что нужно от него. Слушал внимательно, терпеливо.

— Знаю таких, — сказал он, немного подумав.

— Где они? — дружно подступили к мужику воры.