В снегах родной чужбины
Шрифт:
— Ошибаешься. Ведь покаявшийся, но истинно, прощается Богом еще при жизни. И умирает без грехов. За него мы молимся. И человечья душа на небе встает перед Господом очистившейся.
— Выходит, всю жизнь можно грешить, а перед смертью все простится?
— Не надо кощунствовать! Церковь наша, и я, и другие священники молимся обо всех, о каждом, чтобы Создатель простил нам грехи наши.
— Наши? Да в чем ты грешен? Ни семьи, ни баб не знал, живешь скуднее некуда. И туда же — в грешники! Что же мне тогда о себе ботать? Живьем закопаться, враз, коли так?
—
— Вот одного я не пойму. Много раз в жизни видел, как молятся люди Богу. Ни разу в жизни не видя его. Церковь тоже. Службы всякие идут. А ведь никто из вас не видел и не знает Бога. Вот скажи, за что он так людей наказывает? Бьет и старого, и малого, не щадя. Голодом и холодом, лютой смертью даже тех, кто любил его? — вспомнил Федька семью.
— Кто мы есть, чтобы судить дела Господа? Всяк в жизни своей получает испытания. Но они не выше сил человеческих. Я благодарю Создателя за все. Иначе что за человек, если только в радости помнит Господа? А сколько претерпел сам Бог на земле? Иль мало мучений выпало Ему? Он никого не проклинал. И жизнью, и смертью своею нас, грешных, спас и воскрес. А мы все от греха не отмоемся. Поверим, лишь увидев? А разве жизнь всякого не доказательство Божьего милосердия?
И Федьке вспомнилось громадное кладбище в могильных сугробах, молчаливое и холодное. Как он вышел оттуда? Как остался жить? Только после обращенья к Богу. А значит, Господь тоже его видит и бережет…
Федька вспомнил о своем обещании, данном на погосте. Ему стало не по себе. И, глянув на священника, попросил:
— Прости меня, окаянного! Ради Бога, прости за все!
Настоятель подкинул дров в печурку. Разлил чай по кружкам.
— Согрейся, — предложил кротко.
Федька пил, обжигаясь.
Когда он пил такой вот чай в последний раз? Уж и сам забыл. Так много лет с тех пор прошло, что отвык от вкуса и от запаха. Все больше водку хлестал. Воды не выпил столько. А все от того, что глушил память. Но от нее не ушел ни на день.
— Ложись, Федор. Теперь теплее будет спать. До утра уже немного осталось, — свернулся калачиком отец Виктор и вскоре уснул.
Когда на душе нет тяжести, человек легко засыпает. И сны ему снятся безмятежные, светлые, как небо, прозрачные, как облака.
Федьке спать мешали грехи. Они одолевали его видениями, выхватывая из памяти то одно, то другое, зля и будоража человека.
Он и рад бы уснуть. Да слова священника занозой в сердце застряли:
— Не свыше сил человечьих испытывает Господь…
Федька уставился в потолок кельи неподвижным взглядом. Он чист, как душа священника, спящего совсем по-детски. Во сне отец Виктор улыбался. Что-то доброе привиделось ему. Может, во сне увидел Создателя и возрадовалась душа? Таким Господь приходит во снах.
«Он — человек праведный. Не то что я. Потому мне одни черти и во снах, и в жизни попадались. Какой сам. Уж, видно, в невезучий день на свет я народился?» — подумал Федька и вспомнил, когда он впервые пожалел,
…Случилось это, когда «малина» Казбека, ощипав и тряхнув всю Сибирь, решила слинять в гастроли по волжским городам. Медлить с отъездом стало опасно. Милиция, поднятая на ноги множеством грабежей, неусыпно следила за каждым чужаком, появившимся в городе после освобождения из зоны.
Они хватали всех подозрительных, проверяли документы, прописку, место работы.
С наступлением ночи милицейские наряды заполняли все городские улицы. Им в поддержку дани дежурные машины, и милиционеры внимательно всматривались в лица припоздавших горожан, дежурили возле ресторана, магазинов, общежитий. Не оставили без внимания аэропорт, все дороги, ведущие к городу. Проверяли документы у жителей. И не оставили без проверки хазу барухи Нинки.
Та вмиг сообразила, увидев наряд милиции, направлявшийся к бараку. Успела предупредить фартовых, которые тут же нырнули на чердак барака, а уже с него задами, закоулками в притон, где никакая милиция не рисковала появляться даже засветло. Многие поплатились тут своим здоровьем и жизнями за чрезмерное усердие при проверках.
Именно потому в притоне никогда не убавлялось клиентов. Все знали, что его, коли заплачено, найдется кому защитить и отстоять перед кем угодно. Тайна посещения здесь гарантировалась.
«Малина», едва сбежав от Нинки, ввалилась в притон через потайной ход, каким пользовались посетители. Девки не ждали законников в этот вечер. Их не успели предупредить, и развлекались с городскими фраерами.
Воры не захотели ждать и начали выдергивать шмар от назойливой городской шушеры. Затаскивали потаскушек за перегородки. Сдергивали с них одежду, торопились. Городские клиенты, не успев захмелеть, подняли хай, полезли в драку. В ход пошли вначале кулаки, а потом «розочки», ножи, стулья и все, что попадало под горячую руку.
Через минуты здесь разгорелась настоящая бойня: кровь, мат, хруст сломанных костей, стоны, вопли, угрозы. Никто и не заметил дежурные милицейские машины, взявшие притон в кольцо.
— Кенты! Лягавые! Линяем! — услышал Федька, дубасивший здоровенного мужика, помешавшего ему провести ночь со сдобной смазливой шмарой.
Этот крик охладил всех. И горожан, и воров. Никто не хотел быть узнанным милицией. И, встав стенкой, мужики забыли о недавней драке, решили оттеснить милицию, не дать ей возможности войти в притон, отбросить любого, кто посмеет прийти сюда с проверкой.
Милиция пустила в ход резиновые дубинки. Это взъярило всех разом.
— Кроши мусоров!
— Дави лягавых! — послышалось со всех сторон, и толпа мужиков озверело бросилась на милицию.
В руках воров сверкнули ножи. Городские набросились на милицию с булыжниками, осколками стекла. Люди свернулись в рычащие кучи.
— Жмури ментов! — услышал Федька голос Власа и всадил тугим кулаком в лицо лейтенанта милиции. Оно брызнуло кровью.
— Это за мое! Получай, пидор! — хватил в ухо старшине, кинувшемуся на помощь своему.