В снегах родной чужбины
Шрифт:
— Там с вас ремней нарежут! — говорил начальник зоны, вытаскивая из строя самых настырных, упрямых фартовых. С ними поступил, как и обещал. Они через месяц прислали письма, советуя кентам не дергаться, а сфаловаться на пахоту, покуда дышат…
Законники согласились на работу. Им, как всем, начислялась зарплата с того дня, пошли зачеты. Им стали выдавать посылки и письма, разрешили отовариваться продуктами в ларьке.
Законники строили дома для жителей поселка, заготавливали лес в тайге, работали на пилораме, делали бетон, работали в столярном цехе. Дома начинали строить с нуля, а сдавали объекты под ключ.
Конечно, зарабатывали неплохо. Но никогда и никого из воров не покидала мысль о побеге.
Каждый жил надеждой выскочить на волю раньше. Пусть по болезни или по амнистии, либо сбежать, если повезет, только скорее из зоны!
Законник в зоне всегда
Рассказывали о жутких случаях, которые были на слуху фартовых не одного поколения.
— Уж отсюда — не знаю, тут японцы до войны кайфовали, а на севере Сахалина, хоть и тяжко, но и то срывались с ходок законники. И кучей, целой толпой. И по одному. Как фартило, — говорил лысый тщедушный законник, отбывающий пятнадцатую ходку.
Из десяти он бежал в самом начале. Трижды — меньше половины отсидел. Был у него опыт. Потому в бараке все с любопытством слушали, что расскажет в этот раз Пузырь.
— Оно и тогда водилось: готовятся в бега многие, а слиняют двое иль трое. Другие — зелень в этих делах, заметала милиция у запретки. За жопу и в шизо враз. Собаки-падлы засвечивали. Хай поднимали. Ну, пока беглых в шизо кинут да там отмудохают всех, доложат начальнику зоны, потом весь барак фартовый сгонят на построение, время идет. Кому пофартило слинять — погоню не стремачит. Хиляет, аж пятки влипают в задницу. Ни колотун, ни буран не стопорили. Случалось, к побережью выходили. На Татарский пролив, к Охотскому морю. Там их пограничники, чтоб им до конца века ежами просираться, под колпак брали и обратно — в зону вертали.
— Так никто и не смылся? — спросил Федька.
— Не без того. Слинял из Ногликов один кент. В пургу смылся из зоны. Его целый месяц повсюду шмонали. В каждом доме в ближайших поселках. Всех перетрясли. Но ни погоня, ни пограничники, ни лягавый угрозыск не надыбали его. Будто сквозь землю добровольно в жмуры смотался. Так и не доперев, где шмонать надо, посуетились, погоношились мусора да и списали в жмуры фартового. А тот не пальцем сделан, шустряга был. Смылся на самый Кайган — мыс на севере Сахалина, приклеился в глухой деревне к бабе-одиночке, подженился до весны. Переждал колотунную зиму. Сил набрался. Примелькался местным фраерам-нивхам. А по весне, когда пролив ото льда открылся, взял ксивы бывшего мужа у своей сожительницы, барахла немного и вышел на лодке в море, вроде корюшку ловить. Пограничники на него и не глянули. Он за зиму на нивхском языке лопотать навострился. Его за местного и приняли. На том берегу, глянув, что при лодке да при сетях, за рыбака признали. А фартовый сошел на берег и ходу на станцию. Там — в поезд, и поминай кликуха-баруха. Смылся из-под носа. Сумел свое выждать. Потому и уцелел, — хвалился Пузырь.
— А баба тебя не искала? — догадались зэки.
— Зачем к властям ей идти, если сама говорила, что меня ей сам Бог дал! Вместо гостинца! Ну, как дал, так и взял! Я ее не обижал. Дурной памяти о себе не оставил. Наверное, и теперь ждет, если жива, — тяжко вздохнул Пузырь.
Федька, слушая эти рассказы, запоминал для себя все нужное.
— Пузырь! Эй, кент, трехни, как ты к японцам возник! — как-то попросил пахан законника.
Тот усмехнулся, сел поближе к печке, дождался, когда фартовые подойдут. Едва слушатели уселись в круг, заговорил скрипучим голосом:
— Это было по третьей ходке. Мы тогда в Корсаковской зоне приморились. В порту вкалывали. Лес-кругляк отгружали в Японию. Конечно, к причалу их не допускали, чтоб не увидели, чьи клешни те бревна отгружали. Ну, а мне на них глянуть хотелось. Уж так припекло на волю слинять, аж скулило в требухе. Обмозговал я все своей тыквой. Пригляделся, какой кругляк за границу грузят. И, выбрав лопух подлиннее, сорвал его. Лопух внутри пустой. Сотворил вроде трубки, через какую дышать можно. И столкнул бревно в море с погрузочной площадки. Сам следом нырнул, вместе с трубкой от лопуха. Пристроился снизу под кругляк, лопух наружу: дышу, гребу понемногу, бревном прикинувшись. Мне тогда было один хрен куда выплыть, лишь бы с зоны смыться, — прокашлялся Пузырь. — Ну, тут пограничный катер прошел. Волной меня с бревном откинул от берега, и понесло в море течение. Верно, отлив начался. Уж сколько мотался в море — счет времени потерял. Только чую — замерзать начал. Клешни и катушки не слушаются, навроде я им не пахан уже. Выставил колган, чтоб оглядеться. Вижу — совсем неподалеку берег. А чей, кто ж его знает.
— И как тебя пограничники за задницу не выловили? — удивлялись зэки.
— Фортуна, видать, под титьку затолкала, вздумалось ей гастроль мне нарисовать. Я ж не лопух. Подгреб поближе. Вышел на берег. Глядь, ихняя баба ракушки потрошит на костре. Мидии. И наворачивает так, что за ушами пищит. Будто тоже с зоны слиняла не жравши. Ну, я и подвалил к ней. Она смотрит на меня и кланяется. Лопочет что-то. А до меня не допрет, о чем вякает. Ну, я ей по-нашенски трехаю: веди, мол, в хату, покуда другая шмара не приглянулась и я еще ничейный. Она рукой махнула, за собой позвала. Доперло, что долго не залежусь в одиночку. Мужик он повсюду на вес рыжухи ценится, — хохотнул Пузырь и заговорил дальше: — Огляделся я у них пару дней. Вижу, самая что ни на есть лафа! В магазинах чего хочешь валяется, как нахаркано, а замковых дверей нет совсем. Я шарам не поверил, неужель на земле малахольные не перевелись, чтоб от нас, фартовых, замков не имели? И что б вы думали? Чуть не сдох с дива! У них, когда магазин открыт — на двери розовые занавески, когда закрыт — черные. Это — сигнал всем. И больше ничего. Даже крючков не было, ни единого запора. Я подумал, что у меня кентель заклинило, иль сон чудной вижу, иль попал в страну дураков. И чтоб вы, кенты, подумали? При черных занавесках в их магазин никто не заходит. Хоть бы нарочно иль по бухой кто шмыгнул. Так хрен! Я аж сон потерял! Ни о чем колган не варит, только в сторону магазина крутится. Чую, если не тряхну его — свихнусь вконец. Ну, все продумал, кроме одного — как мне отсюда сорваться с наваром. И уже на другой день приглядел себе посудину — лодку покрепче. На веслах. А ночью, когда все уснули, я шасть в магазин. И рыжуху в майку гребу шустрей. Прямо с коробок из-под прилавка, с витрин. Казалось, что все спер. Вышел я, и вдруг собачка за мной. Тяв да тяв. А потом и вовсе хай подняла, стерва блохатая. Глядь, япошки из домов выглядывают. Я — ходу, закоулками к берегу. Они за мной. Кто в исподнем, иные уже в портки вскочили. Бегут следом. Я от них. Они за камни. Я в лодку сиганул и ходу. Враз на весла нажал. Но я один, а их много. Припутали, как падлу. Дали по колгану веслом, чтоб не лягался и привезли на берег. Там меня привязали к дереву. Собрали всех жителей судить меня. Привезли откуда-то старика, какой по-русски ботал. Он и сказал, что на земле Хонсю самый страшный грех — воровство. За него тут смертная казнь полагается. А я ему и ботаю: мол, нет у вас такого права меня, чужого, по своим законам судить. Я у вас гость. А стало быть — мокрить нельзя. Я ваших законов не знал и подчиняться не обязан.
— Молоток, Пузырь! Верно врубил! По самой что ни на есть правде! — восторженно завопил молодой законник.
— Тот старый пердун перевел все, что я трехал. Япошки всполошились! А потом умолкли, думать стали, что со мной сотворить, чтоб не оставить без наказанья вовсе. И доперли… Связали веревками и бросили в лодку, в какой я смыться хотел, отвели от берега подальше в море и отпустили на волю фортуны! Но предупредили: если я у них появлюсь — на колган укоротят мигом, — закашлялся Пузырь.
— А куда та баба делась, к какой ты приклеился?
— Она хозяйкой того магазина была. Потому, когда меня поймали, все не верила, что я — вор, карапчи по-ихнему. Когда ей майку показали, долго плакала, даже проститься не захотела.
— И как тебя вернули в зону?
— Нет! Тогда я не накрылся. Миновало. Рыбаки выловили. Вместе с лодкой. Наплел им, что бухого жена решила наказать, оставила в лодке на ночь, а кто-то подшутить вздумал и отвязал. Мне поверили. Отпустили во Владивостоке. Там я на своих вышел и аля-улю. Через неделю уже в «малине» нарисовался, как говно из проруби. И сразу в дело. Но о японцах трехнул кентам. Чтоб не удивлялись, от чего как шибанутый дышу. Это же свихнуться надо! Без фартовых канают! Чтоб я шкуру свою просрал, век бы не поверил никому в такой треп! — качал Пузырь лысой головой.
Федька, как и другие, тоже был не промах и все ждал счастливого случая, который позволил бы сбежать на волю. Но зэки из фартовой бригады работали только на стройке. А территория каждого объекта усиленно охранялась. Каждый человек был на виду. И все ж…
Федька ничего не обдумывал заранее. Машина со строительным мусором уходила с объекта в конце перерыва. Около него затормозила на секунду. Федька не замешкался. Мигом оказался в кузове. Забился в самый угол.
Он слышал, как самосвал прыгал по бездорожью, направился к свалке. Высунул голову, чтобы оглядеться. Дорога шла над обрывом, над самым морем.