В снегах родной чужбины
Шрифт:
«Хотя почему именно пахана? Могли взять любого из законников, кто не имел понятия о случившемся в тот вечер, — думал Федька. Он сидел на нарах — холодных и грязных, сжавшись в комок. — Влас, понятно, отмажется от жмура. Вякнет — не размазывал. Кому охота «под вышку» греметь? Своя шкура ближе. И тут, не то что от кента, от родной мамы отмажется любой, лишь бы уцелеть самому, — горевал мужик, глядя в темные углы камеры. — Да что там кенты? Вон сосновские утворили! А ведь свои, поселенцы! Друг друга столько лет знали. Мало им
И вдруг услышал приглушенный стук в стену камеры. Тюремное радио сообщило, что ему, Федьке, предстоит очная ставка с Власом. Очень скоро. Пусть успокоится.
Утром, едва проснулся, Федьку вызвали на допрос к следователю. Он не ждал ничего нового для себя.
Федька вздрогнул, увидев перед следователем Власа. Тот, глянув на кента, усмехнулся уголками глаз, пытаясь ободрить. Федька сделал вид, что никогда не знал его.
Но… Был удивлен, услышав сказанное Власом:
— Не дергайся, кент! Я — не фраер, чтоб вместо себя приморить тебя «под вышку». Когда-то фортуна припутывает нас хуже мусоров… Теперь она меня накрыла. Ну, что ж, всем приходит время уходить…
Он взял на себя вину за смерть милиционера, сказав следователю, что Федька ничего не знал о его намерении и в случившемся не виноват.
Федор слушал, не веря собственным ушам. Влас добровольно соглашался на расстрел, никого не пожелав подставить вместо себя.
Следователь равнодушно записал показания. Велел охране увести арестованных. Влас, уходя, едва приметно кивнул кенту. И пошел — сутулясь, опустив голову.
Через две недели состоялся суд. Процесс решили сделать показательным, чтобы горожане, услышав приговор, успокоились, чтобы улеглась их злоба и возмущение.
Процесс вела Ольга. Федор бегло оглядел ее. Поседела, состарилась баба, раньше своих лет увяла. В уголках губ морщины. Часто реветь заставляла жизнь. Глаза потускнели, стали водянисто-серыми.
Куда делся прежний яркий румянец на щеках? Его словно и не было. Кожа на лице увядшая, желтая. Губы блеклые — в узкую полоску пролегли. При разговоре болезненно кривятся. Брови выщипаны в ровную тощую линию. Глаза подведены штрихом наспех, по привычке, без тщания. Значит, равнодушна стала к внешности. Муж состарился, любовника не имеет. Времени не хватает. Да и одета серо, бесцветно. Все на ней балахоном мотается.
«На чужом несчастье не построила своего счастья! Не пошло тебе впрок ничего. На моем горе не растолстела. Злобой жила. Вот и высохла в щепку, как катях сушеный стала!» — думал Федька, оглядевший судью, зачитывающую обвиниловку.
Дешевые, копеечные серьги в ушах. Такие же бусы. Их даже последняя проститутка надеть бы постыдилась. Уж лучше ничего, чем такое…
«Что? — Федор глазам не поверил. Узкое золотое кольцо надето у нее на пальце левой руки. — Вдова? Вот те раз! А фортуна тебя трясет
Влас сидел рядом. Он растерянно оглядывал зал заседаний суда. Впервые здесь не было ни одного кента. Лишь сявки маячили где-то в задних рядах. И ни одного фартового.
«Не прихиляли. Во, паскуды! В последний раз свиделись бы! Так отмазались! Тоже мне — кенты!» — думал Федька.
А Влас, глянув на него, сказал тихо:
— Пахану ботни все. Мол, накрылся Влас! Сам не трепыхайся! Тебя в зону приморят. Чуть шанс — линяй! Мою долю в общаке тебе дарю. Так Казбеку трехни мое слово!
— Обоих размажут! — отмахнулся Федька, не поверив кенту.
— Дыши, кент! И за меня! Когда из ходки на волю выскочишь, спрысни этот день! Ты не посей его из памяти. Он у нас последний… Не свидимся на этом свете. А на том, как Бог даст.
— …К высшей мере наказания! — услышал Федька голос Ольги и похолодел.
— Ну, сука, докапать решила обоих! — сорвалось злое.
— Это обо мне! — успокоил Влас, подморгнув кенту.
— …К десяти годам заключения, с отбытием срока в колонии строгого режима, — не поверилось Федьке в услышанное.
— За пассивное соучастие больше не дают, — торжествовал Влас, словно последнее касалось не Федора, а его лично. — Тебе и так на всю катушку вломили. Не будь процесс показательным, больше пяти лет не дала бы. Если б еще не она, другой судья… Но эта… Своей смертью не откинется, век свободы не видать! Замокрят ее кенты, как курву в параше! И не дернется пропадлина! — скрипнул зубами запоздало Влас. И пошел, подталкиваемый конвоем, к выходу из зала. Следом за ним вели Федьку.
— У, людоеды, бандюги проклятые! — плюнула на рукав Федьке старуха из зала.
— Ты что, яга малахольная! Иль лишние жевалки в пасти завелись? Сейчас я их тебе посчитаю, коль мешать стали! — подскочил к бабке сявка и поставил ей подножку.
— Видать, одной сучки черти? — глянул на него старик и легко откинул шестерку с дороги, добавив злое: — Всех бы вас вот так! Как этих! Чтоб воздух не портили, ублюдки!
— Захлопнись, мразь! — услышал Федька знакомую феню, оглянулся, но говоривший повернулся к нему затылком.
Власа и Федьку вели в наручниках. Их надели сразу, как только судья прочла приговор.
— Ни закурить напоследок, ни попрощаться, ну, задрыги проклятые! — злился Федька, не глядя по сторонам. «Да и что увидишь в этом зале? Перекошенные злобой рыла мнимых праведников, а копни, тряхни любого, из душонки, как из параши, потечет зловоние, хуже, чем у десятка законников взятых вместе», — думал Федька, старательно пробираясь по узкому проходу следом за Власом.
— Дорогу! Дайте дорогу! — убирал с пути зевак суровый конвой.