В союзе с Аристотелем
Шрифт:
— Не хочу.
Юрка долго сидел так, неподвижно и молчаливо, словно его и не было в комнате. Ему ничего не хотелось: ни думать, ни двигаться. Былая энергичность казалась ему странно далекой, почти неправдоподобной.
Вошел Валерка, поздоровался и после обычных ответов на обычные вопросы Петра Ивановича: как, почему и отчего — пробрался к Юрке. На немой Валеркин кивок в сторону Петра Ивановича мальчишка только поднял и опустил плечи. Теперь они молчали вдвоем и молчали тоже долго. Потом Валерка отправился домой. И Юрка проводил его до калитки.
Во дворе было сыро. Падал редкий снег и тут же таял. Ночами лужи вымерзали,
— А у нас горе, — печально сказал Валерка.
— Что?
— Тузик замерзает. За лето нисколько не оброс, так и остался, как остригли. Сегодня всю ночь скулил.
— Штаны шейте, чего же делать.
— Мама и так что-то там затевает… А отец твой знает про завтрашнюю экскурсию?
— Нет.
— Так ты скажи — отпустит. Потом, мол, отсижу. Нельзя же пропускать такое.
— Нет уж, проситься я не буду, раз ни за что посадил. Если бы за дело, попросился бы. А раз ни за что, буду сидеть назло.
Они некоторое время следили за крупными снежинками.
— Да, о чем там Поршенничиха говорила?
При иных обстоятельствах Юрка подробно описал бы подслушанный разговор и они бы вместе пофилософствовали, но сейчас мальчишке было не до душевных излияний, поэтому он только махнул рукой — дескать, пустяк — и медленно двинулся к крыльцу.
Утром Юрка проснулся, когда Аркадия уже не было. Уехал. И Валерка, конечно, уехал. Все уехали. Прежней отрешенности и обиды мальчишка не почувствовал, хотя ему было жаль себя.
Василиса Андреевна попросила сходить на озеро за водой: колодезная жестковата, а ей нужно кое-что из белья замочить, чтобы к вечеру простирнуть. Вообще Юрка не был охоч до всяких хозяйственных просьб, но во время «киловаттного ареста» они становились желательными, потому что только благодаря им можно было вырваться на улицу на часок-другой. Василиса Андреевна, видимо понимая это и жалея сына, нет-нет да и выпроваживала его с каким-нибудь поручением. Петр Иванович особо не перечил и, лишь когда уж очень был сердит на сына, все исполнял сам, чтобы Юрка, значит, безвылазно сидел дома и тем полнее прочувствовал наказание.
Мальчишка стал одеваться, ожидая, что отец, читавший после завтрака газету, сейчас встанет и скажет: сиди, я сам. Но Петр Иванович только глянул поверх очков и опять уставился в газету.
— Слушай, мать, что пишут, — вдруг сказал он. — Поймали кашалота с задними конечностями.
— Урода, что ли?
— Почему урода? Просто кашалота с ногами. Это доказывает, что когда-то кашалоты бродили по земле и, может быть, произошли от обезьян.
Юрка искоса посмотрел на отца, действительно ли он читает по газете, и встретился с его хитроватым взглядом.
— А поскольку человек тоже произошел от обезьяны, — продолжал Петр Иванович, — то выходит, что человек — это кашалот.
«Вот сочиняет. Это он нарочно для меня, чтобы я возразил, заспорил… Значит, чувствует, что зря арестовал. Раз чувствует — мог бы поменьше дать киловаттов… Дал бы пяток — ехал бы я сейчас с классом в автобусе да покачивался на мягком сиденье… Нет уж, возражать я не буду, хоть что плети про кашалотов». Юрка вышел в сени, взял ведро и направился к озеру.
За ночь озеро застыло. Утки, вчера еще плававшие в свое удовольствие, толпами шатались вдоль берега по льду, водили по нему носами, как хоккейными клюшками, поскальзывались и оголтело крякали, пораженные превратностью судьбы.
Юрка ступил на низкие мостки, пробил дном ведра лед, зачерпнул и, отойдя шагов на пятнадцать, остановился — торопиться было неразумно. Три утки — из тех, что были неподалеку, — наткнулись на маленькую полынью у мостков, блаженно плюхнулись в нее и с гвалтом, мешая друг другу, стали окунаться, хорохорясь. Счастливиц заметили, и скоро более десятка уток, хлопая крыльями, окружили полынью, как окружают любопытные люди купающихся в проруби здоровяков.
Мальчишка усмехнулся, посмотрел на небо, вздохнул и поднял ведро. «Наши, конечно, уже доехали. Уже осматривают всё, елки…» Вылив воду в ванну, он удалился в комнату Аркадия и бухнулся на стул. Короткая, но такая свежая и чистая прогулка оттенила Юркину душевную мрачность и настроила его философски.
«Вот тебе и борьба с природой! Вот тебе и современность… Сиди и пялься в потное окно на свое затухлое болотце… Болотце… Затухлое». Эти слова сами воскресли в памяти и неторопливо потянули за собой весь тот не очень давний разговор с Аркадием о какой-то цивилизации, о боге, о болоте… Да, Аркаша прав. Сколько ненормальностей в жизни! Сектант, нищенка, Поршенникова, вся эта невероятная история с Катей — разве это нормально, разве это не болото?.. Самое настоящее. И Фомка, из-за которого он, Юрка, сидит дома, тоже болотный тип, и даже то, что вот приходится торчать в заточении, вместо того чтобы путешествовать с друзьями, что это — нормально?.. Ну, погодите, придет время — разгонят всех этих нищих, сектантов, поршенничих, этих фомок. И не будет не только нищих, но и таких убогих, несчастных людей, которые похожи на нищих, как тот трясун. Все будут сильными, веселыми, справедливыми!.. Скорей бы настало это время!
Юрка вырвал из альбома лист полуватмана, нарисовал на нем жуткую харю в черной шляпе, поставил ниже шесть крупных букв «болото», приколол к косяку и начал метать в харю ручку.
Часть третья
В союзе с Аристотелем
Глава первая
СЕМЕЙНОЕ ТОРЖЕСТВО
Приближался Юркин день рождения.
Мальчишка возвещал об этом дне уже не раз: за полмесяца, за неделю и, наконец, вчера, за три дня до торжества, и тем не менее он боялся, что родные все равно забудут и, естественно, не купят подарков. К тому же ни Василиса Андреевна, ни Петр Иванович не заикаются об этом и не делают никаких приготовлений. С ума можно сойти!
— В прошлом году ко дню моего рождения был торт, — сказал он вчера за ужином.
— Это не вы с пацанами забирались на крышу? — спросил Петр Иванович. — Две плиты шифера раскололи. Они вот-вот сорвутся и пристукнут кого-нибудь. Надо заменить.