В степи опаленной

Стрехнин Юрий Федорович

Когда пластинка кончилась, Миллер взял в руки микрофон и начал говорить, нарочито четко произнося немецкие слова. Мы ждали, что с первыми же звуками его голоса, далеко разносящимися в ночной тишине, немцы начнут стрелять. Ведь так всегда - послушают, послушают, а потом открывают огонь. Но на этот раз они почему-то огня не открыли, и Миллер продолжал говорить. О том, что здесь, в степи, германская армия уже потерпела поражение, что оно окончательно определило всю бессмысленность продолжения Германией войны и что самое благоразумное для каждого немецкого солдата и офицера - не рисковать своей жизнью в боях, а сдаться в плен, где они

спокойно дождутся конца войны и сразу же вслед за этим отправки на родину, получая достаточный паек и имея все содержание в соответтвии с Женевской конвенцией.

Миллер кончает свою речь и снова заводит патефон, на от раз он поставил пластинку с каким-то бравурным маршем. И вдруг сквозь музыку доносятся короткие, отрывистые, вразнобой автоматные очереди - стреляют впереди, там, где громкоговоритель охраняют два автоматчика.

Миллер останавливает пластинку, хватает микрофон, произносит громко:

– Гутен нахт! Гутен нахт!

Смолкла музыка, прекратилась и стрельба.

– Будете продолжать, товарищ капитан?
– спрашивает Бабкин.
– Так скажите им на их фашистском языке, что напрасно они патроны жгут - и нашей правды слова не заглушат, и выпрем мы отсюда их вскорости.

Ого!
– я едва сдерживаю улыбку.
– Теперь и ты, дорогой мой товарищ Бабкин, готов включиться в агитацию немцев, а давно ли косился на меня, когда я готовился к этой работе?

Миллер, однако, не принимает предложения Бабкина:

– Хватит, я уже все им сказал. Теперь забота - репродуктор и кабель доставить сюда...

– А у меня забота, как там парни мои?-вмешивается в разговор молчавший до этого командир роты.
– Стрельба же была.

– Надо подождать, пока они вернутся и принесут аппаратуру.

– Себя бы принесли прежде всего, - замечает комроты.

– Так вы пошлите кого-нибудь навстречу, - предлагает Миллер.
– Аппаратуру помогут нести.

– Аппаратуру...
– вполголоса ворчит командир роты, - из-за этой аппаратуры...
– и выходит из блиндажа.

Я с самого начала заметил, что комроты довольно хмуро отнесся к нашему появлению и к тому, что пришлось посылать на ничейную полосу солдат. Понять его можно: людей и так нехватка, каждый боец на счету, и рисковать людьми без острой необходимости командир не хочет, ему бы людей для настоящего боя сберечь.

Командир роты возвращается в блиндаж:

– Послал навстречу еще двоих.

Мы ждем. Что-то долго нет автоматчиков с репродуктором. Была перестрелка, случиться могло всякое...

В блиндаж, топая по ступенькам, спускаются автоматчики - те, что были оставлены охранять репродуктор. С ними еще двое - помогают тащить репродуктор и кабель.

– Прибыли без потерь!
– докладывает своему командиру роты один из вернувшихся.

– Вижу, что прибыли!
– улыбается командир роты.
– А что там у вас за стрельба была?

– Да что?
– с беспечным видом, как будто ничего особенного не случилось, отвечает автоматчик - очевидно, старший.
– Лежим, радио слушаем да в темноту глядим. Если бы не радио, то и ушами бы наблюдение вели. Но уж больно гремит, весь слух забивает. Только на одни глаза надежа. Вдруг показалось мне - в сторонке вроде шевельнулось. Пригляделся - пошевеливается, точно. И не со стороны немцев, а малость сбоку. Еще переждал, наблюдение веду. А оно уже ближе шевельнулось. Ну вдарил я двумя короткими. После второй

очереди мне оттуда как даст! Да мимо прошла, меня в темноте, может, немец и не видел. Мы уже - оба! По нас - тоже! Метров с тридцати, а то и ближе. И пошла катавасия... А тут слышим: Гутен нахт! Забрали мы эту штуку, - автоматчик кивком показал на репродуктор, который с озабоченным видом осматривал Миллер, - и пошли. Ну а тут навстречу наши...

– Молодцы!
– обрывает его речь командир роты.
– Идите, отдыхайте!

Автоматчики уходят. А Миллер, все еще держа руки на репродукторе, говорит:

– Две пулевых пробоины! Хорошо, хоть в мембрану не попали.

– Можете на вашей трубе нарисовать две красные полосочки, - шутит Бабкин. Красная полоска - знак за легкое ранение. Такие ленточки нашивают на гимнастерку над грудным карманом, когда выходят из госпиталя.

Мы прощаемся с командиром роты, благодарим его за хорошее обеспечение передачи, на что он с явным облегчением - оттого, что она, наконец, закончилась, - говорит:

– К вашей передаче как к бою надо готовиться!

– А она - тоже бой!
– замечает Миллер.
– Бой на ослабление германской армии.

...Уже несколько дней война на нашем участке идет как-то лениво. Стоим на прежнем месте, КП полка - все в том же овраге. На передовой иногда, чаще по ночам, вспыхивает перестрелка и смолкает так же неожиданно, как возникает, под стать погоде в эти дни, когда довольно часто вдруг наплывают тучи, сыплют то сильным, то редким дождем, но смотришь - снова ясное небо. Конец июля, а погода, как в конце лета.

Противник то целыми днями ничем не дает о себе знать, то вдруг устраивает артиллерийские налеты - чаще всего из крупнокалиберных минометов. Бьет не только по нашему переднему краю, где он может наблюдать какие-то цели. Бьет, на дню раза по два, и по нашему оврагу. То ли просто на всякий случай, как бьет по лощинам и оврагам, предполагая, что там укрыта артиллерия или размещены штабы, то ли с определенным расчетом, может быть, точно зная, что в овраге расположен командный пункт. А что? Может и знать от каких-нибудь своих агентов.

В минуты затишья, когда нет обстрела и нет дождя, выбираемся из своих нор в овраге на травку - после дождя она высыхает быстро. Но на открытом месте находимся в состоянии мгновенной готовности. Сегодня, когда привезли обед, мы, пользуясь сухой погодой, расстелили на траве плащ-палатку, поставили на нее котелки и уселись. Но только взялись за ложки - начался артналет. Пока мы, оставив котелки и ложки, добежали до своей пещеры, поверху оврага грохнуло несколько мин, следующая серия их разорвалась ниже, уже в самом овраге, но мы были уже в безопасности. Только спрыгнув в укрытие, я почувствовал, что ногу мою, в сапоге ниже колена, сильно жжет. Зная из рассказов, что в первую минуту ранения рана не болит, а только слегка дает себя чувствовать, я подумал, что ранен в икру - осколок пробил голенище. Стянул сапог, стал разматывать портянку, и пальцы наткнулись на что-то горячее. Осколок! Увесистый с бутылочную пробку. А что же с ногой? Оказалось - цела. Осколок, видимо, уже на излете, падал вертикально и угодил мне в голенище в ту секунду, когда я подбегал к укрытию. А когда мы, переждав налет, вернулись к котелкам, я обнаружил в пшенной каше еще один, помельче. Ну что же, раскаленный осколок в какой-то степени помог каше остаться горячей, пока мы пережидали налет.