В степи опаленной

Стрехнин Юрий Федорович

– А где комбат?

– Я ему приказал отдыхать!
– шутит Бабкин.
– А то сам не спит и командирам рот покоя не дает.

– Как обстановка?

– Спокойная. Фашист не проявляет признаков жизни. Я только что с передовой... Да!-вдруг восклицает Бабкин.
– Что же это я тебе сразу не сказал? Дружка твоего, Тарана, ранило сегодня...

– Не тяжело?
– с надеждой спрашиваю я.

– Как тебе сказать...
– в трубке я слышу сдерживаемый вздох.
– Во всяком случае, не в беспамятстве.

– Куда он ранен? Как? Ты его видел?

– Видел. Как раз мимо капэ на повозке в санроту

везли. Вместе с другими лежачими.

– Но какое ранение, какое?..

– Не успел я расспросить. Только, видно, слаб он стал. Что-то хотел сказать мне, а губы не шевелятся...

Видно, почувствовав по моему голосу, как я встревожен, Бабкин говорит:

– Да ты не убивайся. Может, обойдется, ведь ранен - не убит. Медицина она на что?
– и добавляет, видно, желая меня отвлечь: - А другой твой дружок, комроты Церих, тот совсем легкую рану получил, тоже вчера. Под колено, в мягкие ткани. Не захотел роту оставить, с палочкой ходить наладился. Комбат его в санчасть гонит: Что, - говорит, - на костыле в атаку побежишь?

– Так Церих уже отправился?

– Нет еще. В роте у себя. Только нога у него пухнет, так что с утра отправим.

Вот тебе и раз... Ни одного из моих товарищей по училищу в полку не остается. Прибыло четверо, а теперь буду один я. И как обойдется с ранением Вальки? В каком он состоянии? С санротой телефонной связи нет, а уйти я не могу. Если что и смогу разведать, то лишь утром - может быть, увижу кого-нибудь из наших полковых медиков, попрошу узнать. Или самому в санроту сбегать? Отпроситься у Берестова, если с утра никакой заварухи не начнется. Хоть на часок... Но за час в санроту и обратно, пожалуй, не обернуться. Она где-то в тылах, километрах в трех отсюда, не меньше. Пока туда, да обратно...

Едва дождался утра. Скорее бы пришел Берестов и отпустил меня в санроту. Но вдруг на НП явился Байгазиев.

– Я тебя сменю. А ты иди за овраг, там на виллисе капитан из дивизии, тебя срочно спрашивает. Давай! Берестов велел.

– Слушай!-прошу Байгазиева.
– Наверное, к Ефремову, как всегда, с утра с докладом начсанслужбы придет. Узнай у начсана, как там мой дружок, Таран. Лейтенант Таран. Вчера к ним привезли, с тяжелой раной.

– Узнаю.

Спешу за овраг, где, как сказал Байгазиев, меня ждет капитан из штадива. Какой капитан - я уже догадался.

Действительно, меня ждал Миллер. Как начались бои, я его еще не видел. Наверное, недосуг было ему приехать, хватало работы в разведотделе. И вдруг появился. Увидел я его, и сердце мое немножко екнуло: ой, будет он меня ругать за то, что мало провел передач. Сказать ему, что все больше выпадает на мою долю оперативной работы по штабу? Но сочтет ли он это уважительной причиной?

Однако ругать меня Миллер не стал. Даже не расспросил, проводим ли и как наши передачи. Он явно торопился.

– Я вам привез агитснаряды!-заявил Миллер.
– К сорокапяткам. Забирайте! И сразу же доставьте их на батарею, проследите, чтобы все снаряды до единого выстрелили по немецкой передовой. Прицел пусть берут повыше, эти снаряды устроены вроде шрапнели - рвутся в воздухе и тогда листовки разлетаются. А немцы будут их подбирать.

Объяснив мне это, Миллер с помощью водителя выложил из машины десятка полтора снарядов. Они были мало похожи на обычные снаряды к сорокапятимиллиметровой

противотанковой пушке. У них не было того, что, собственно, и является снарядом с остроконечной головкой. Агитснаряд представлял патрон от сорокапятки, в который вставлен вместо снаряда жестяной цилиндр, заполненный скрученными в трубочку листовками. В патроне, как объяснил Миллер, есть заряд, который при выстреле выталкивает цилиндр с листовками, и тот летит в сторону противника. А внизу цилиндра есть вышибной заряд с кусочком запального шнура. Пока цилиндр летит, горит запальный шнур и взрывает вышибной заряд в момент, когда цилиндр оказывается над позицией противника. Стрелять, как объяснил Миллер, лучше тогда, когда ветер в сторону противника, чтобы листовки летели туда.

Об агитснарядах я слышал от Миллера и раньше, но вот теперь довелось и увидеть. Сдается мне, что эти снаряды не промышленного изготовления - делали их где-нибудь в дивизионных тылах, а Миллер теперь развозит.

– Сегодня же примените!-строго-настрого наказал мне Миллер.
– Пока обстановка стабильная. А я к вечеру вернусь, расскажете, как вы это осуществили.

Миллер сел обратно в машину, и виллис унес его.

Что делать? Указание дано - надо выполнять!

Мне одному и не унести снаряды... Они маленькие, но руками не обхватишь, выскользнут. Знал бы, взял с собой вещмешок, что ли...

На счастье я увидел одного из наших связных и попросил помочь.

Вдвоем мы сгребли снаряды и потащили. Когда уже спустились в овраг и сложили их, меня окликнул проходивший мимо Голенок.

– Что, артиллеристом заделался?
– спросил он, обозревая нашу ношу. Я объяснил, в чем дело. Голенок, маленький, полненький, как всегда излучающий доброту и сочувствие, проговорил, слегка вздохнув:

– Достается тебе... Как это? Слуга двух господ! И Миллер тебе начальник, и Берестов - каждый по своей линии. Успевай поворачиваться... А что делать, если Миллер тебя в одну сторону пошлет, а начальник штаба - в другую?

– Да уж как-нибудь... Берестов-то понимает, что это тоже нужно. А Миллер говорит, чтобы я относился к этому делу, - показал я на снаряды, - как к постоянному партийному поручению.

– Ну, давай, давай!-ободряюще кивнул Голенок.
– Сам стрелять будешь?

– Сорокапятчиков попрошу.

И вот в сопровождении связного, у которого за плечами вещевой мешок, набитый агитснарядами, шагаю на передний край, туда, где рядом со стрелковыми окопами, зарытые в землю, тщательно замаскированные в бурьяне, стоят две сорокапятки, нацеленные на заросший, давно не езженный, тянущийся со стороны противника проселок, - здесь танкоопасное направление. К сорокапяткам ведет нечто вроде хода сообщения - неглубокая, в примятых лопухах канавка.

Мы успеваем сделать десяток-другой шагов по канавке, как вдруг слышим крик:

– Куда? Куда?

Навстречу бежит разъяренный Верещагин, мотается на его шее шикарный артиллерийский бинокль, явно трофейный.

– Куда!-набрасывается на меня Верещагин.
– Ты что, обалдел? Демаскируешь позицию! Мы сами, если что, только ночью ходим! Знаешь, сколько отсюда до немцев?

– Сколько?

– Шестьсот метров!

– Самое подходящее расстояние.

– Для чего?

– Листовки кидать!
– я объясняю, в чем дело.