В степи опаленной
Шрифт:
– Где это, товарищ лейтенант? В какой германской местности?
– Лично рассчитаться хочешь?-ищу в письме данные, откуда оно послано. В этот момент раздается начальственный, несколько ироничный голос:
– Политработа по письмам?
– Вроде... Это попутно...
– смущаюсь я. Передо мной стоит незаметно подошедший высокий, баскетбольного роста, майор в сдвинутой на затылок фуражке того неуставного фасона, какие по индивидуальным заказам изготавливаются в частях для начальства.
Я представляюсь и объясняю, кого мне нужно.
– А я и есть тот самый начальник штаба, - говорит майор.
Начальник штаба приглашает в землянку, спрашивает:
–
Через несколько минут, спрятав в сумку берестовскую карту, на которой теперь точно обозначен фланг ближайшего к нам полка соседней дивизии, я, поблагодарив начальника штаба и распрощавшись с ним, отправляюсь в обратный путь.
Когда мы без каких-либо приключений добираемся до своего полка, солнце уже заметно склоняется к горизонту, жара немножко спала. Озабоченно поглядываю на часы: успею ли к сроку, назначенному Берестовым? Успею! Еще только начало пятого. А до КП полка путь недолог.
Проходим позициями второго батальона. В последние дни как-то так получалось, что по разным поручениям начальника штаба и по своей дополнительной должности руководителя рупористов я бывал во многих подразделениях, но мало в бывшем моем батальоне. Повидаться бы попутно, пока время позволяет...
Где сейчас новый батальонный НП? У кого бы спросить?
Останавливаюсь взглядом на солдате, который сидит возле незаконченного окопа, прорезающего хлебное поле, и, склонив голову, растирает что-то на ладони пальцами. Его товарищи - чуть дальше по окопу, тоже выбрались наверх, рядом с ними лежат или торчат воткнутые в землю лопатки. Очевидно, перекур.
Подхожу к солдату:
– Не знаете, где сейчас энпэ комбата?
– Никак нет!
– по-старинному отвечает солдат и даже пытается привстать, но я сажусь рядом с ним. Солдат, кажется, знакомый, видывал я его в батальоне. Крепкой крестьянской кости, лет ему сорок с большим гаком, может быть, он еще в старой армии служил - оттуда и никак нет. Замечаю на его ладони растертый колос. Зерна, лежащие на темной от земли руке, похожи на капельки неблескучего золота.
– Поспела?
– Доходит...
– вздыхает солдат.
– Добрый урожай мог быть, земля здесь плодная. Да вот ведь вся перекорежена. Роем окоп, а хлебушко в землю хороним.
– Что поделаешь? Война.
– Вот именно, будь она неладна!-солдат с грустью взглядывает на зерна на своей ладони.
– Сколько здесь хлеба погублено и еще погубится! А в тылу - я ж в госпитале был - сам видел, как люди бедуют, никто не сыт, а покупать - на хлеб никаких денег не хватит. Что на хлеб!
– вдруг вспоминает солдат.
– Я из госпиталя выписался, перед отправкой через базар проходил, закурить захотелось, а огня нет. Слышу, покрикивает один: А вот кому закурить, кому закурить от спички! Гляжу, стоит с коробком. Чиркни мне, - прошу. А он: Гони рубь! Рубь за одну спичку! Приценился интересу ради: стакан простокваши десять рублей, буханка хлеба - сто пятьдесят. И то еще поискать надо. А мы здесь по нему ходим...
– и солдат с грустью посмотрел на зерна, которые все еще держал на ладони.
Прошло много лет после войны, и я все помнил того солдата, с растертым колоском на ладони. А потом снова встретился с ним. Не с тем самым именно, но все-таки с ним. Не с живым - с запечатленным на большом полотне художника Бориса Неменского Земля опаленная. Эту картину я впервые увидел на выставке в Третьяковке и долго стоял перед нею, словно бы вернувшись в далекие дни лета сорок третьего года, вернувшись на Курскую дугу. Да, на картине было все так, как тогда. Изуродованная, обожженная войной
Позже, когда судьба свела меня с художником, я узнал от него, что в те самые дни, когда мы воевали на дуге, был там и он - с постоянной фронтовой командировкой от студии Грекова - и видел то же, что видел я. И он и я встречались там, на опаленных полях, с одним и тем же Солдатом, Солдатом с большой буквы. Солдатом, в самые трудные дни и часы ратного труда помнившим всегда, что он не только воин, но и труженик.
В моем рабочем кабинете на стене уже много лет висит необычный натюрморт: на нем изображен квадрат земли, освещенной боковым, предзакатным светом. Натюрморт - в переводе на русский язык - мертвая природа. Определение для той картины, о которой идет речь, как нельзя более точное. На ней - комья вывороченной взрывами земли, меж ними - стреляные винтовочные гильзы, оборванные стебли пшеницы, измятые колосья. А на одном из колосьев - едва приметная, отсвечивающая преломившимся в ней солнечным лучом, капля свежей крови. Ее художник выполнил тщательно...
Это, собственно, не отдельная картина, а часть картины. Борис Михайлович Неменский, работая над Землей опаленной, писал множество эскизов, делал ряд вариантов этого большого полотна. Варианты его не удовлетворяли - тогда он резал большой холст на небольшие квадраты и на обратной, чистой стороне холста писал новые эскизы. Узнав, что меня очень тронула Земля опаленная, он как-то подарил мне один из эскизов к ней. На нем - тот самый Солдат с колоском на ладони, таких солдат в мастерской у Бориса Михайловича - целое подразделение. Когда я, получив этот дорогой для меня подарок, заглянул на сторону, противоположную той, на которой написан Солдат, то увидел там квадрат опаленной, омертвленной войной земли - такой, какой мы видели ее в июле сорок третьего года на Курской дуге. Эта земля теперь всегда со мной. Всегда и навсегда. Давным-давно изоржавел в ней, стал ее частью весь военный металл, которым была усыпана и пронизана она. Давно уже восстановлено ее плодородие, и много урожаев с той военной поры дала она людям. Следа не осталось на ней от окопов, воронок. Но никогда не забуду, какой она была тогда. И пусть не забудет никто. Пусть каждый знает цену хлебу, взращенному землей, впитавшей кровь тех, кто освобождал ее...
Пусть каждый помнит.
Но вернемся в тот июльский день.
Вскоре после разговора с солдатом у недорытого окопа я дошел до батальонного НП, повидался с Собченко. Он был невесел и поделился со мной своею печалью и заботой: Сколько народа из батальона откомандировать пришлось - кого в Наркомздрав, а кого и в Наркомзем... С кем теперь наступать, с кем оборону держать? Спросил меня: Не слыхал в штабе - когда пополнение дадут? Но ничем не смог обнадежить я моего бывшего командира.
Перекинувшись с Собченко еще несколькими словами, спросив про своих однокашников - Тарана и Цериха - и обрадовавшись, что оба они уцелели в боях последних дней, я уже собрался уходить.
Но тут Собченко сказал мне:
– Да! А твой дружок, Таран, со своим взводом вон, погляди, совсем близенько отсюда. Новую позицию осваивают, запасную, на случай, если немец ударит.
Действительно, всего в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от окопчика, в котором Собченко устроил свой наблюдательный пункт, виднелись одиночные стрелковые ячейки, в которых копошились бойцы, углубляя их. Я взглянул на часы: нет, не опоздаю с докладом, еще успею.
Да всего на минутку и загляну к Тарану, не видались вон сколько.