В стране кораллового дерева
Шрифт:
— Тебе необходимо есть, — ворчал он. — Ты должна кормить младенца, тебе нужно нагулять жирок на ребрах.
Анна еще никогда в жизни не была такой худой. Ребра выпирали из-под кожи, торчали тазовые кости и ключицы. Волосы потеряли блеск, кожа стала бледной.
Вопреки ожиданиям, Генрих гордился своей первой внучкой, тогда как Элизабет видела в маленьком кричащем свертке лишь лишний рот. Именно Генрих качал малышку на руках, если у него было время. Он даже стал реже ходить в пульперию, где с помощью алкоголя пытался забыть тяготы жизни.
В один прекрасный день Анна приняла решение. Вопреки намерениям держаться подальше от Юлиуса, она
Однажды, когда после завтрака стало понятно, что об ужине нечего и думать, Анна решила отправиться к братьям. Она поклялась ничего у них не брать, но что толку от такой клятвы, когда пухнешь с голоду?
Эдуард принял ее с улыбкой. Анна обрадовалась, когда он дал ей обещанные деньги, не задавая лишних вопросов. У нее не было выбора, и все же Анна боялась, что допустила большую ошибку.
Часть третья
Санта-Селия
Апрель — октябрь 1865 года
Глава первая
Первые гости стали прибывать на громадное подворье Сантосов в Сальте сразу после обеда. Сначала они, истекая п'oтом, собирались во дворе эстансии Санта-Селия, потом их вели через патио в роскошный зал для приемов. Маленькие служанки-индианки, покорно склонив головы, под скромное музыкальное сопровождение нанятой капеллы разносили на подносах гостям прохладительные напитки и закуски. Потом прибывшие направлялись в небольшую столовую, которая была особенно роскошно украшена в честь празднества. Сюда приносили деликатесы за деликатесами, пока гости не насытятся.
Всего через два часа хозяйка вечера, Виктория, которая несколько недель ждала этого торжества, с трудом сдерживала зевоту. Чтобы избежать болтовни и сплетен, она удалилась на веранду. Стояла середина апреля. Лето уже кончилось, но Виктории все же было жарко в тяжелых парадных одеждах. Она уныло обмахивалась веером.
Из зала доносились голоса женщин и пожилых мужчин, задержавшихся там, чтобы рассказать истории из своей героической жизни. Дон Рикардо, свекор Виктории, вскоре после застолья ушел куда-то со своими деловыми партнерами. Среди них были сеньор Кастро, один из известнейших торговцев мулами в провинции, Франциско Центено и Мигель Алварадо Гомес — все без исключения являлись членами высшего общества Сальты.
Конечно, не могла не прийти и семья Урибуру, которая, как и все богатые жители Сальты, зарабатывала деньги горными разработками, с одной стороны, а с другой — торговала вьючными животными и занималась вывозом хинной коры с восточных склонов Анд, а также, с недавних пор, экспортом драгоценных металлов через океанские порты в обмен на европейские товары. Их не раз подозревали в контрабанде серебра. Конечно, говорили и о том, как бы получше наладить торговлю боливийскими товарами.
Виктория широко зевнула. Со двора доносились громкие голоса друзей ее мужа, временами их заглушал раскатистый хохот или мычание быка. Девушка снова вздохнула. Она была сыта по горло тем, как семидесятилетние стариканы заглядывают ей в декольте, разговорами с их почтенными женами о том, как вяло течет у них жизнь между десертом и ничегонеделаньем. В Сальте дамы из высшего общества не занимались ничем, за исключением, возможно, пары учительниц. Но о женщинах, которые пытались коротать досуг за вышивкой, здесь говорить было не принято. Они не получили бы приглашения в Санта-Селию.
«Господи, — поджала губы Виктория, — как же я ненавижу эту ложь и глупость!»
— Глупость, — пробормотала она себе под нос еле слышно, — жалкую глупость и ложь. Это просто невозможно выдержать.
Виктория не могла припомнить, видела ли когда-нибудь столько наивных людей в одном месте. Эти женщины ничего не знали, ничем не интересовались и гордились этим. Каждый день поздним утром, после тщательных приготовлений, дамы выходили на улицу — это Виктория узнала, когда жила в городском доме семьи Сантос. Женщины постарше одевались в черные, молодые — в светлые платья. Они шли в сопровождении слуги, который нес подушку или скамеечку. Шли они в одну из главных церквей Сальты, собор на Плаца-Сан-Франциско на востоке или на Плаца-Мерсед на западе. За молитвой и исповедью следовала обеденная трапеза, а потом — сиеста. И только после этого, отойдя от утренних переживаний и долгого дневного сна (Виктория пренебрежительно хмыкнула), они шли на площадь поболтать или встречались в одном из галантерейных магазинов, чтобы купить новые кружева или ленты для платьев и чепчиков.
Виктория энергично обмахивалась веером. Болтовня с матронами не доставляла ей удовольствия. И, конечно, проклятый чужой язык часто становился камнем преткновения, потому что ей никак не удавалось его освоить. Виктория не могла разговаривать так же свободно и непринужденно, как дома. На корабле, в отличие от Анны, она чувствовала себя уверенно. Виктория знала, как трепетно относится к ней Умберто, как он ее бережет. Девушка сложила веер и вновь развернула его.
Сейчас она не могла бы сказать, что ей так уж весело с мужем. Вскоре после приезда Виктория заметила в нем первые перемены. Поначалу она списывала все это на необычную обстановку. В конце концов, новым здесь было все: жизнь на эстансии, расположенной посреди громадного земельного участка; толпы людей за работой; первая встреча с коренными жителями страны; жара; холод; насекомые-паразиты; непривычные звуки; распорядок дня; жизнь в роли невестки доньи Офелии — гордой испанки, как называла ее про себя Виктория.
У девушки похолодела спина, когда она впервые увидела Офелию Сантос у главного входа в дом, в сером с отливом, полностью закрытом платье с кринолином. На лице — словно нарисованная улыбка. Хозяйка поприветствовала невестку легким поцелуем в щеку. Виктории чудилось, что она держит за руки фарфоровую куклу, — такой изящной и хрупкой ей показалась донья Офелия. Но взгляд у доньи был словно стальной, неуступчивый и такой неуловимый, что Виктории сразу стало не по себе. Она уже начала думать, не мерещится ли ей все это. «Эта женщина не может меня ненавидеть, — пронеслось у нее в голове, а по спине вновь пробежал озноб. — Она ведь меня даже не знает».