В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 3. Том 2
Шрифт:
Макс был её младшим братом, и она с юных лет привыкла, что у них в семье от него сплошные неприятности, то родителей в школу вызывали, то детская комната милиции, то уже недетская комната с задержаниями, то от армии он бегал, а потом всё же служить отправился, но, вернувшись, принялся за старое. Мартинка стыдилась рассказывать, а уж когда эта банда вокруг него сформировалась, то вообще переживала, больше, чем родители, которые относились ко всему гораздо более легкомысленно, не понимая истинных масштабов происходящего. Вот и вырос мальчик Макс и охотился теперь за моей дочерью, сжёг
– Да нет, Мартина, ничего, так Егора ты не видела?
– Думаю… в гараже. Привет, Берта…
Я спустился с крыльца и повернул за дом к гаражу, где обычно обретался Гегал, я не заметил, что Берта вышла за мной…
Глава 5. Предательство и наказания
В голове гудело и тикало, как будто у меня не череп, а часы, но они, похоже, остановились, батарейка села и тикает теперь не так, как должно, а в моей голове. Но если я часы эти слышу, значит, у меня работает слух. Может быть и зрение работает? И вообще, я живой. Но… надо проверить. Хотя бы открыть глаза, что я и сделал.
И что? Ну… всё плыло перед глазами, какой-то тошнотворный липкий туман, даже не туман, кисель. Я снова закрыл глаза и услышал голос, это было приятнее, чем тиканье, голос его перекрыл. Я не сразу разобрал слова, и голос узнал не сразу.
– Да-да, Лётчик, у меня так же было, щас полегчает.
Я понял, наконец, что это Платон, и «картинка» постепенно прояснилась, как будто испарина сошла со стекла, и я разглядел его. Я вообще всё разглядел. Мы с ним лежали на койках через проход, на настоянии вытянутой руки. У Платона была смешная повязка на голове «шапочка Гиппократа», и он лежал на плоской подушке и смотрел на меня, улыбаясь, на лице у него были ссадины, но это как-то странно украшало его, как украшало когда-то Таню, её украшает всё, даже ссадины.
– Прочухался, ну, слава Богу… – засверкал глазами Платон. – Ну живой, значит, а то я уж подумал, ты в бреду мне явился.
– Я… я такой же «красивый»… как ты? – хрипло спросил я, с трудом ворочая языком.
Он засмеялся.
– Да щас, как я! Сравнился тоже мне, – продолжил смеяться Платон.
– Я про синяки… – засмеялся и я.
А Платон расхохотался, сотрясая уже всю кровать с железной панцирной сеткой, так что она заходила ходуном, позвякивая о соседнюю.
– Да понял я… думаешь, совсем мозги вышибло? Не боись, маленько осталось…
На наш смех начали оборачиваться другие раненые. Оказалось, мы в палате на восемь человек, и были мы уже в Грозном. Стало быть, не все здания здесь сровняли с землёй при штурме, вот в одном был устроен госпиталь, где я теперь был не доктором, а пациентом. Наш госпиталь, в котором я служил в марте, разнесло взрывом, пока я был в Петрозаводске с Таней, поэтому вернулся я уже в распоряжение начальства, погибли почти все, кто работал со мной там. Теперь вот, в полевом госпитале и продолжилась моя служба, туда и привезли Платона.
Танины письма находили меня с большим опозданием, впрочем, писала она мало, только о важном, написала, например, что познакомилась со своим настоящим отцом. Прислала даже его портрет, сделанный тушью, странным образом его лицо напоминало её, глаза ли или выражение глаз. Вообще она больше рисунков присылала, чем текста, так я получал представление, что вокруг неё, люди, лица, природа, эта церковь, которой она так увлечённо занималась. Она ничего почти не писала о себе, о самочувствии, тревогах, которые, конечно, владели ею, не спрашивала, когда приеду, только просила в каждом письме по нескольку раз: «Ты береги себя. Ты только береги себя, Валера…», а в последнем письме, которое я получил, написала почему-то, чтобы в Шьотярв я не приезжал… Никаких объяснений, ни слова о том, почему она бросила всё, что было ей дорого.
Я рассказал об этом Платону, когда нам позволили выходить на улицу во двор. Там оказалось, что одно крыло здания полностью разбомблено, и лежало осыпавшейся грудой силикатного кирпича, а на фасаде были цифры, пострелянные и выщербленные, выложенные кирпичами разных цветов «1973».
– Танюшкин год рождения, – сказал Платон, кивнув на фронтон. – Сегодня её день рождения, между прочим.
Я посмотрел на него.
– Сегодня уже пятнадцатое? Так это… неделя прошла…
Он кивнул. Мы сели на какие-то деревянные катушки от кабелей, зачем они здесь, куда тянули эти кабели, теперь было не понять. Но, в этом разгромленном городе сейчас многое не понять.
– Как мы оказались здесь с тобой?
Платон пожал плечами.
– Ну как я понял, обстреляли нас из миномётов, а вот что дальше, я знаю не больше, чем ты, я очухался, наверное, за час до тебя. Странно, что тебе голову не обвязали.
– Значит, ран там нет, контузия.
– Очень мило, – усмехнулся Платон. – Теперь погоду бошками предсказывать будем?
– Не обязательно, – сказал я. Вообще-то бывало по-разному, но обсуждать наши с ним увечья не хотелось. – А остальные живы?
– Откуда же знать? А ты о Настеньке печёшься?
– Ну… не только, там мои товарищи были.
– И мои были. Я вот не знаю, Игорёк где, живой или… – он отвернулся и, поднявшись, спросил у проходившего мимо парня. – Закурить не будет?
Тот остановился, взглянул на него, на меня, смотревшего на него тоже, и, кивнув, достал пачку каких-то американских сигарет, так что досталась сигарета и мне. Так мы и сели снова, уже дымя ноздрями.
– Вот чёрт ты, Валерка, даже такой как щас, с рожей этой подряпанной едва сигарету берёшь, ни дать, ни взять кинозвезда, – засмеялся Платон.
– Да ну тебя!
Мы посмеялось вместе, а после продолжили говорить.
– Так ты говоришь, Таня сказала, что уехала из Шьотярва? Почему?
Я пожал плечами.
– Хотелось бы знать. Но она ничего об этом не пишет.
– Странно…
– И мне показалось, странно. Она так рассказала об этом городке, с таким неподдельным восторгом, – сказал я, решив не говорить, что я знаю об отце Тани, мне это показалось неловким, захочет Таня, сама расскажет ему. – Теперь она в Питере… а я адрес… потерял я адрес, Платон, носил в кармане на груди, а теперь, видишь…