В свете старого софита
Шрифт:
А рядом со Скрипкой висит старая-престарая енгибаровская афиша, которую я ободрала когда-то (в марте 1971 года), ночью на Самотёчном бульваре, с круглой афишной тумбы… Я обдирала её, а в это время – мимо, со звоном, роняя на чёрную, мокрую мостовую синие искры, пролетали красные трамваи – красные сверкающие иглы, сшивающие времена и эпохи моей жизни…
Ещё в портфеле – журнал «Литературная учёба» за 1984 год с моей повестью «Не прощаюсь с тобой». Она посвящается Леониду Енгибарову.
Да,
И я написала книгу.
Но в то время я ещё не могла назвать Енгибарова его именем. Опять же, как и в истории с рассказом «Зависть», я боялась, что скажут: это – мемуары. А я мемуары никогда не любила. Мне всегда казалось – это что-то вроде гербария: что-то такое навсегда засушенное, пожелтевшее, бывшее живым КОГДА-ТО, очень давно… Отжившая, облетевшая в Лету жизнь…
Для меня же вся эта история – история дружбы с Моим Клоуном – была живой. Дружба продолжалась, углублялась.
Я хотела, чтобы в моей книге Клоун продолжал жить, и выходить на манеж…
Когда я писала «Не прощаюсь», мне необходимо было разобраться во многом, понять, что с ним происходило в какие-то минуты жизни, что он думал и чувствовал… Я настроилась на него, как музыкальный инструмент настраивается на музыку. Я настолько погрузилась в его жизнь, что временами мне казалось: я – это вовсе не я, я – это он. Случалось, со мной что-то происходило, и я пронзительно чувствовала в эти мгновения: ТО ЖЕ САМОЕ было с ним когда-то… А теперь ЭТО произошло со мной, чтобы я поняла, ЧТО он когда-то чувствовал.
…Помню свои блуждания по осенней Москве, когда я блуждала как будто бы с ним, точнее – в нём… Это он мне диктовал, куда идти, и даже темп этих блужданий диктовал он: я не могла по своей воле идти быстрее или медленнее. Я шла так, как шёл бы он. Как шёл он когда-то…
Часто меня пронзало, будто острой иглой, ощущение: то, что сейчас со мной – ЭТО БЫЛО С НИМ КОГДА-ТО. Я шла по осенней Волхонке, загребая листья ногами, и абсолютно точно знала, что это идёт он, и в голове моей звучали его мысли, и в сердце ныла его тоска…
Я помню цыганского младенца на руках у цыганской мадонны – я смотрела на него и чувствовала, что это ОН смотрит… и я слышу его мысли в своей голове…
…Помню, как я бродила по пустырю в Марьиной Роще, где когда-то был его дом, на пустыре цвела мать-и-мачеха… старого деревянного дома уже не было… но я видела этот дом внутри у себя… слышала его скрипы, слышала его запахи… Единственное, что на тот момент сохранилось – это чугунная
…Помню осеннюю ночь восьмидесятого года… мой сынишка очень болел тогда, три ночи я совершенно не спала, но вот ему стало получше, я упала на подушку в полном изнеможении – но спала всего несколько минут… проснулась почти тут же – с ясной, свежей головой, и в мозгу пульсировало: «Театр! театр!» И я поняла, что всё это – не со мной, всё это – с ним, с Моим Клоуном (я как раз в ту осень писала книгу о нём). И в ту минуту мне стало ясно, как родилась в нём идея театра, и что предшествовало этому – и я услышала запахи той, далёкой – его – осени, и увидела звёзды над крыльцом его старого дома в Марьиной роще…
…А ещё помню чёрную точку напротив слова «Астрахань». Это была весна 81-го года, уже девять лет, как Моего Клоуна не было на свете… Я работала в Центральном архиве литературы и искусства с его архивом. Никто ещё к ним не прикасался – к этим папкам, туго набитым черновиками, фотографиями, письмами… Архив был до сих пор не обработан. Я была первым человеком, кому позволили прикоснуться к этим драгоценностям. Помню его гастрольный дневник: «Города, годы». Казалось бы, просто перечисление мест, где и когда выступал. Просто перечисление… Но меня почему-то зацепила точка у слова «Астрахань». Это была не просто точка в конце предложения. Она была какая-то особая. Чернее всех остальных. Какая-то значительная. С подтекстом. Не просто точка – ОТМЕТИНА. Как напоминание себе о чём-то. О чём не хотел писать открыто.
Меня эта точка завораживала, буквально засасывала внутрь себя, как тёмный водоворот, как воронка… О чём она – эта отметина? что стоит за нею?…
И вот однажды, когда я вглядывалась в эту чёрную таинственную точку… я почувствовала жар и невыносимую духоту, мне стало трудно дышать… и я ощутила себя в летней Астрахани (в которой никогда в жизни не была), увидела цирк с раскалённым на солнце куполом… и Моего Клоуна, бледного, с испариной на лбу… увидела доктора с чемоданчиком… почувствовала запах лекарства… и услышала страшный приговор: «При такой нагрузке – пять лет, не больше…» Вся картина происшедшего в Астрахани, происшедшего много лет назад, встала передо мной – как будто я присутствовала там. Сосредоточившись на чёрной точке, я – через эту точку – вошла в ту минуту… Разгадала, что было в ней зашифровано…
…Потом, когда повесть была опубликована, тётя Женя, его крёстная, позвонила мне, и первым её вопросом было: «Откуда ты знаешь про Астрахань?» Я рассказала про чёрную точку. Тётя Женя была потрясена. И в ответ рассказала мне про девушку из Астрахани. Эта девушка пришла к ней уже потом, после… после Лёниного ухода. И рассказала, что Лёня, когда был на гастролях в Астрахани, жил у них на квартире, и была в то лето страшная жара, а у него почти каждый день по два спектакля… и однажды ему стало плохо, и вызывали «скорую», и врач сказал: «Пять лет при такой нагрузке».