В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

2

Чтобы могли глаза видеть всё честь по чести, надо отъехать за Вологду верст на двести. Там садовод-мороз с каждой верстой прилежней; каждый барак зарос флорою жизни прежней. Сообразят дружки, и проберут до дрожи пьяные матюжки устюжской молодежи; и при налимье звезд хмурит смиренно лобик, ибо подсчет не прост, виды видавший бобик. …Затемно пестик тронь тут рукомойника — так же суха ладонь, как у покойника. Словно через фрамугу — умершему за пять лет перед этим — другу стало, что мне сказать: будто в урочный час за морем хвойных копий не постоял за нас грешных святой Прокопий. Только возьмется за сердце тоска такая, тут и проклюнутся первая

жизнь… вторая… С кровом им помогли прошлых веков времянки, неоприходованной земли сонные полустанки.

3

На старом фронтонце убогом вокзала заметно едва название места: Берлога, хоть значится Коноша-2. Как будто тут, в скрюченных клеммах цигарок раздув огоньки, прошли с пентаграммой на шлемах на мокрое дело ваньки. И с веток снесенное хрипло шумит вразнобой воронье: погибла Россия, погибла. А всё остальное — вранье. Плеяда любезных державе багровых и синих огней блестит в темноте — над ужами сужающихся путей. …Но если минуту, не дольше, стоит тут состав испокон, с три Франции, если не больше, до Коноши-3 перегон, считайте, что сослепу, спьяну прибившись к чужому огню, отстану, останусь, отстану, отстану и не догоню. Чтоб жизнь мельтешить перестала, последние сроки дробя, довольно тянуть одеяло пространства опять на себя. 1996

ЗИМОВЬЕ

Е.М.

Твой голос с хрипотцой от курева любую ссору подытожит. Кто уголком таким же Дурова, как наш с тобой, похвастать может? …Идешь ли на неиссякающий источник лесом и дворами, глядим ли на перегорающий экран с худыми новостями, бежит ли пес, всесильной лапою снежок колючий загребая, крадется ль кот бесшумной сапою — жизнь, в общем, хороша любая; особенно под ветхой кровлею вконец запущенного дома, то бишь отчизны обескровленной с песком миров до окоёма. 1996

«По окоёму встали осени…»

Словно через фрамугу — умершему за пять лет перед этим — другу стало, что мне сказать. По окоёму встали осени заставы черно-золотые; да и повсюду в дело брошены полки и части запасные. И шаткие составы встречные, летящие под семафоры; и солидарные, увечные пристанционных тварей своры (да, все мы нынче безземельные, кто язвенники, кто в шалмане подводит под статью расстрельную последний миллион в кармане); и тот у полотна железного куст припозднившейся ромашки мелькающий… Не безуспешные сии зарубки и запашки. В передметельном потемнении пространство, сделавшись свинцово, дошло до белого каления. Не дергайся, имей терпение. И дело разрешится в слово.

«Нет, не поеду — хмуро, волгло…»

Нет, не поеду — хмуро, волгло. Но вот уже трясемся всё же в купе с каким-то бритым волком, наемным киллером, похоже. И дребезжащая открыта в дыру космическую дверца, что силой своего магнита вытягивает магму сердца. Выходишь затемно на старом перроне в рытвинах глубоких еще с времен тоталитарных, скорее серых, чем жестоких. На улице — где все бессрочно почти друзья поумирали и сосунки в трущобах блочных диковиною нынче стали, уже светает; припозднился: листва осыпалась дотоле. Когда-то ведь и я родился при Джугашвили на престоле. Жизнь прожужжала мимо уха. На кнопку надавлю упрямо. Слепая, мне по грудь, старуха не сразу и откроет… Мама. 1996

TRAVESTI

Актриса кажется подростком, бежит по сцене вдаль и вдоль, а ночью худо спит на жестком: гостиница — её юдоль. Не скоро кончатся гастроли, но, Боже мой, какая глушь, как мало воздуха и воли, и склонных к пониманью душ! Никто ей здесь не знает цену. В гримерной — сырость погребка. Пытались долететь на сцену два-три уклончивых хлопка… (Но и потом, после работы, плечистой приме не в пример, закуришь — и не знаешь, кто ты: нимфетка или пионер.) Папье-маше, картонный ужин, пустой сосуд из-под вина, сундук брильянтов и жемчужин — всё, всё дороже, чем она. И впрямь, в подкрашенном известкой её лице — какая соль? Какая сладость в бюсте плоском? В головке, стриженной под ноль?

«Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана…»

Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана законопатил щели запахом океана. Лучше любой закуски памятной в самом деле тамошние моллюски; около цитадели что-то, казалось, сильно серебряное вначале чайки не поделили у буйков на причале. Слышался в их синклите визг сладострастный или «гадину раздавите!». Взяли и раздавили. Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна, перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна. О глухомань Вандеи! Жирная ежевика! Как ни крупна малина — ей не равновелика. …Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей хижины дачной, часто виделись мы с папашей. Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда: словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда. Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась, жизнь ли на просьбе «Отче…» как-то остановилась? Ежик седой на тощем черепе загорелом; иль под одеждой мощи в русском исподнем белом? Нес он лангуста в сетке крупного и гордился. Жаль, что перед отъездом только разговорился с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо, сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма. 1996

«Как живется? — через Лету…»

Я купил двух горлиц; они все время ворковали; тщетно я запирал их на ночь в мой дорожный сундучок: там они ворковали еще громче. Шатобриан [4]

— Как живется? — через Лету кто-то с берега другого призывает нас к ответу. — Если честно, бестолково. Наша бедность, наша доблесть пропадают ныне втуне, как в речном затоне отблеск, непрогревшемся в июне. — Отправляйтесь, нерадивцы, поскорее в путь обратный. Постарайтесь, нечестивцы, замолить невероятный грех — пред тем, кого без свежей отутюженной рубахи освистали вы, невежи, на подмостках скользких плахи. О, бунтующее, жабье, перекидчивое племя, своенравное и рабье до предела в то же время, всем достанется по вере, так не мешкайте с устатка на колени рухнуть перед алтарем миропорядка. …Так в подсказку нам, безбожным завсегдатаям шалманов, гулят горлицы в дорожном сундучке Шатобриана, что у взвихренной дороги на дворе на постоялом сном забылся неглубоким под суконным одеялом. На границе бреда с былью мнится лилия в затоне с тополиной ватой, пылью или — мантия на троне, для которой горностаев промышляя, попотели где-то за полярным краем честных варваров артели. Гулят горлицы в походном сундучке Шатобриана о служении свободном от житейского изъяна. 3. VII. 1996

4

Перевод О. Э. Гринберг.

«Столичная сгнила заранее…»

Столичная сгнила заранее богема, поделясь на группки. Дозволь опять твое дыхание и полыхание услышать в телефонной трубке. Прикидываясь многознающей: мол, там кагал, а тут дружина, зри суть вещей; и розу жаропонижающей спаси таблеткой аспирина, что зашипевшею кометкою летит на дно; а ты, смекая, останешься в веках как меткая, отнюдь не едкая, а сердобольная такая. …Не долго до денька неброского, до видимости пятен снега, до годовщины смерти Бродского, его успешного побега. Под вечер, похлебав несолоно, на стуле со скрипучей спинкой неловко как-то, что-то холодно сидеть за пишущей машинкой, хоть мы другому не обучены. На наши веси испитые пришли заместо красных ссученных накачанные и крутые. И покорпев над сей депешею, без лупы догадался Ватсон, что — к лешему мне пешему пора за другом отправляться. 2. XII. 1996

«Если бы стал я газетчиком…»

Павлу Крючкову

Если бы стал я газетчиком — только спецкором души, разом истцом и ответчиком, пусть бы платили гроши. В чем-то, возможно, и ложные — ради заветных блаженств — я получал бы тревожные сводки своих же агентств. Окна в подпалинах инея, тронутых солнцем; с утра в бритвенном зеркальце сильное сходство с акулой пера. Первая мысль: о событии, даром, что только вчера в сильном вернулся подпитии поздно в свои номера. Пусть робингуды по ящику с криками в небо строчат, пули складировать за щеку учат своих басмачат, коль перегрелся Калашников. Что до валютных менял скользких слоеных бумажников, пришлых подружек и бражников — так я свое отгулял. Мне бы рубаху нательную с дарственной «в ней и ходи», чтоб не студить не смертельную рваную рану в груди.