В те дни на Востоке
Шрифт:
– Прошу, товарищи, на пятиминутку.
И, рассадив вокруг себя бойцов, Дорохов начал уже пятую в этот день политинформацию.
– Радостные вести нам передало сегодня радио. Наши войска перешли в контрнаступление на Орловско-Курской дуге. За день враг потерял убитыми и ранеными до двадцати тысяч солдат и офицеров. Подбито четыреста танков и самоходных орудий.
– Дают фрицам прикурить! – восхищался Шумилов. – Так, пожалуй, и нам ничего не останется!
– Нет, товарищи, мы в стороне не будем, не на западе, так на Востоке нам найдутся дела. Японцы,
– Неужели не всех выловили?
– Ничего удивительного: враг опытный, проходит специальную подготовку. По данным нашей разведки, в Харбине создана шпионско-диверсионная школа, в которой обучаются русские эмигранты.
– Куда им до нас, – присвистнул Веселов. – У них только школа, а у нас – Забайкальский солдатский университет. Может, и японцы побоятся начать войну.
– Вряд ли. Коварный план генерала Танаки им не дает покоя.
– Это захват Азии до Урала? Руки коротки!
– А правда, что японцы любят нападать только летом, а не зимой? – спросил Шумилов.
– Теперь Квантунская армия проходит обучение и в зимних условиях. Так что в любое время их ждать надо…
Дорохов ушел в следующий взвод. Бронебойщики снова приступили к работе. Застучали ломы и кайлы о каменистый грунт. Но разговор о японцах не прекращался. Каждый понимал, что враги не оставляют своих захватнических планов, готовятся к войне.
Перед обедом пришел Незамай. Он присел на камень около траншеи, в которой работал Арышев с бойцами.
– Иди сюда, покурим, – позвал он лейтенанта. Анатолий стряхнул с гимнастерки пыль, вылез из траншеи. Незамай, вынув кисет, свертывал папиросу. Рот его был полуоткрыт, глаза поблескивали, будто он осушил чарку вина.
– Ну, голубчик, радуйся: за поимку шпиона командование вынесло благодарность Шумилову, Старкову и нам с тобой.
– А нам-то за что?
– Ну, это дело командования. Мы не напрашивались.
Величественная картина открывается в час заката в степи! Кажется, что земля покрыта хрустальным колпаком. Невысоко над горизонтом через круглое отверстие из небосвода льется поток ослепительных лучей из далекого огненного моря, и матушка-земля, медленно поворачивая свою спину, греется в этих лучах. Огненное пятно подходит все ближе и ближе к горизонту. Пылают жаром облака, но постепенно и они угасают.
Смеркается.
Раскаленная за день степь свежеет. Повядшая трава расправляет стебельки, покрывается росой. Легко дышится в такой вечер после знойного дня.
…Бронебойщики сидели вокруг дымного костра. Медленно чадил степной аргал, разгоняя комаров, которые с наступлением сумерек тучами висели в воздухе.
Арышев думал о Тане, вспоминал тот единственный вечер. Они вернулись из горсада и сели на лавочку у ее дома. На прощанье, преодолев робость, он обнял ее и поцеловал. Таня выскользнула из его рук, и он не успел ничего сказать, как за ней захлопнулась калитка. Теперь это казалось сновидением далеким и неповторимым.
Шумилов поворошил костер, подкинул
– Знать бы сейчас, что с родными. Помню, как налетел немец на ваш город и давай бомбить. Нас, ребят, потом собрали на призывной пункт и повезли в тыл. С тех пор ни одного письма от родных. Поди, уж и в живых нет.
– В войну всякое бывает, – отмахиваясь от дыма, сказал Старков. – У меня вот и семья цела, а радости нет.
В семейной жизни Старкову не везло. Долгое время не было детей. Только перед войной жена осчастливила его сыном, в котором он не чаял души. В армии сильно тосковал по нему, часто писал жене. А она все жаловалась на тяжелые условия жизни, просила выслать денег. Эти письма приносили Старкову много забот и огорчений. Иногда он делился с товарищами своими обидами. Вот и сейчас говорил об этом.
– Не понимаю, чего ей не хватает? Теперь всем не сладко – война. Уж если говорить о материальных условиях, то они у нее не хуже других. Все-таки семь лет руководил колхозом. Было во что обуться и одеться.
– Избалованная она у вас, Ефим Егорыч, – заметил Веселов. – До войны, говорите, не работала, а теперь пришлось. Дело для нее непривычное. Вот и ноет.
– Это верно, – сдвинув на лоб пилотку, согласился Старков. – Не раз бабы на собраниях попрекали меня ею. А я все жалел, не пускал ее на работу. Теперь вот боком выходит.
– А колхоз-то хоть добрый был? – поинтересовался Арышев. Старков задумался, покручивая кончик уса. На широком лице его засветилась улыбка.
– Говорят, тот колхоз богат, в котором лад. У нас как раз был лад. Люди подобрались работящие. Дисциплину я требовал, и дела вроде шли неплохо. В последний год перед войной построили в селе теплицу, кирпичный клуб. На трудодень выдали по четыре килограмма натурой и по три рубля деньгами.
– Это у тебя какой же колхоз-то: хлопководческий или плодово-ягодный? – подковырнул Веселов.
Старков сердился, когда кто-нибудь не верил в достижения, которых он добился в своей артели. Тут он доходил до резких выражений.
– А ты хоть когда-нибудь был в колхозе?
– Раза два в студенческие годы на уборке.
– Оно и видно. Вот если бы сам создал своим хребтом доброе дело, тогда бы не позволил никому зубы скалить.
– Чувствуется, Ефим Егорыч, что в колхозных делах вы опытный, – сказал Арышев, – а вот в семейных, видно, жена вами руководила.
– Было такое, – улыбнулся Старков. – Но ничего. Жив буду, вернусь со службы, заведу армейский порядок в своем домашнем гарнизоне. Заставлю жену обращаться ко мне по уставу. Утром буду проводить подъем и физзарядку, а вечером перед сном – вечернюю проверку. За провнпку буду давать наряды…
– Не забудьте еще на тактику водить да по-пластунски учить ползать, – смеялся Шумилов.
Неделю проработал на рубеже батальон, совершенствуя оборону. Все эти дни в степи: стоял зной. От палящего солнца камни на склонах высот так раскалялись, что к ним невозможно было притронуться. Казалось, плесни на них воду и она закипит.