В те дни на Востоке
Шрифт:
Скрепя сердце, он опять стал работать инструктором по боевой подготовке. Теперь он не думал ни о какой карьере, лишь бы удержаться здесь. Иван замкнулся, мало разговаривал. Единственным человеком, с кем он мог делиться своими мыслями, был Винокуров. К нему Иван часто захаживал после работы. За бутылкой они вспоминали о России, говорили о своей незавидной судьбе.
Как-то они засиделись допоздна.
– Что же нам делать, Иван Иваныч? – говорил Винокуров. – Война России с Германией идет к концу. Русские вступили в Штетцин.
–
– Точно, Иван Иваныч. Об этом радиостанция «Отчизна» и другие источники передают.
– Интересно… Что же будет дальше? – задумался Померанцев.
– Не исключена возможность, что Сталин двинет на восток. Не случайно, видно, Россия денонсировала апрельский пакт о нейтралитете с Японией.
У Ивана задергались усики.
– Ну… дела. Неужели японцы не смогут дать отпор?
– Сомневаюсь. Если уж Германия не выдержала, то Япония тем более. Сейчас у советских такая мощная техника, богатый опыт. Раздавят, как козявку.
– Что же делать? – помрачнел Иван.
– Бежать.
– А куда?
– Хорошо бы в Шанхай. Это большой международный город. Там и русские, и англичане, и французы. Правда, в Шанхае тоже господствуют японцы, но там легче затеряться.
– Тогда доставайте документы. Может, сумеем пробраться. Иначе тут нам конец.
– Будем готовиться, только вы смотрите, не проговоритесь где-нибудь.
В этот вечер Померанцев возвращался от Винокурова в хорошем настроении. Надежда на побег в Шанхай вселила в него веру в новую жизнь. Из Шанхая можно еще куда-нибудь перебраться.
Однако этой мечтой Иван тешил себя недолго. Неделю спустя он зашел к своему другу и увидел удручающую картину. Жена Винокурова ходила по комнате с растрепанными волосами и безутешно плакала.
– Что случилось, Надежда Петровна?
– Юрия Михайловича арестовали.
– За что? – А сам со страхом подумал: «Уж не проговорился ли кому, что решил бежать в Шанхай?»
– Слушал советские передачи.
– Где?
– У Сахарова. Того еще раньше забрали.
Домовладельца Сахарова арестовали за то, что он сконструировал двенадцатиламповый приемник и, несмотря на запрещения японцев, слушал Хабаровск, Москву. Питая уважение к Винокурову, он приглашал его послушать советские передачи. Об этом кто-то донес японскому жандарму, проживавшему в доме Сахарова. Домовладельца обвинили в том, что он – советский агент. Начали пытать, кто еще бывал у него. Перед смертью Сахаров не выдержал, назвал фамилию Винокурова.
– Я ругала Юрия, запрещала ходить к Сахарову, но он не слушал меня. Теперь кто его спасет?
– А с Родзаевским не говорили?
– Нет, только с Охотиным.
– Родзаевский может что-нибудь сделать, а мы все пешки. Надежда Петровна усмехнулась.
– Я понимаю. Теперь каждый трясется за себя.
Померанцев понял, что ему здесь больше делать нечего. Попрощавшись, вышел.
Как изменчива и жестока жизнь! Еще утром он парил в облаках, жил радужной надеждой, а теперь все к черту!
Вернувшись в свою комнату, он долго ходил из угла в угол, метался, как на заставе, когда узнал о провале Евгении. Казалось, вот-вот придут за ним и уведут в жандармерию.
Ночью он трясся, как в лихорадке. Долго не мог заснуть, прислушивался к каждому шороху и звуку, молил бога, чтобы пронесло беду. А когда заснул, то увидел кошмарный сон. Будто его поместили в обиталище змей. Они ползали по яолу, по стенам. Всюду слышалось их шипение. И он заболел какой-то странной болезнью. У него суставы издавали шипящие звуки. Чуть шевельнет рукой или ногой, и они шипят. Просыпаясь, он вскакивал с постели, курил и расхаживал по комнате. На коже вокруг пояса выступили какие-то прыщики. Появился нестерпимый зуд. Иван расцарапал кожу до крови. И снова (уже в который раз!) проклинал себя за то, что не доложил в контрразведку о Евгении, когда она открылась ему.
Днем, на службе, он ни с кем не заводил разговор о Винокурове, усердно занимался. Охотин тоже при встрече с ним молчал. Видно, никому не хотелось навлекать на себя подозрение. А капитан Судзуки еще больше свирепел. Он присматривался к каждому русскому, прислушивался к разговорам. Видно, всех считал своими потенциальными врагами. Уж каким преданным был Винокуров! Семь лет безупречно служил, строго поддерживал заведенные порядки и то оказался агентом России.
Проходили дни, но никто не трогал Померанцева. Значит, Юрий Михайлович на допросе не сказал, кто ходил к нему.
Действительно, Винокуров молчал. Однако японцы не отступались от него.
Бессильным оказался Родзаевский. Возможно, генерала Дои ему удалось бы убедить, что произошла нелепость, что напрасно гибнет верный работник, но новый начальник военной миссии генерал Акикуса только хитро улыбался: «Не торопитесь, господин Родзаевский. Скоро все выяснится».
Тем временем жандармы делали свое дело. Они довели Винокурова до такого состояния, что он лишился рассудка. Когда поступило распоряжение об освобождении его из-под стражи, он уже был в безнадежном состоянии и через несколько дней умер.
Хоронили Винокурова без почестей. Так оценили его те, кому он усердно служил много лет.
Пронеслась еще одна буря, не причинив Померанцеву вреда. Теперь у него не было верного товарища, и он уже не мечтал о побеге в Шанхай. Иван плыл по течению, куда несла его беспутая жизнь.
Снова завел дружбу с Кутищевым, завсегдатаем харбинских пивных и кабаре. Аркашка угощал его на свой счет, так как Померанцев все истратил на неудачную женитьбу. О политике с Кутищевым Иван не говорил. Знал, что тот верил в силу японцев.