В тени горностаевой мантии
Шрифт:
Один из таких скандалов, рассказанных кем-то из фрейлин, особенно запомнился Анне. Был у Ее Величества камер-лакей из крепостных графа Чернышева. В Петербург он попал рекрутом, но, будучи пригож лицом и статен фигурой, взят был вместо службы в полку в придворные служители. Тут его приметила Государыня и велела перевести в камер-лакеи. Ее Величество всегда любила окружать себя красивыми и статными мужчинами. Рассказывая далее, фрейлины понижали голос и делали круглые глаза:
— Ну, вы же понимаете, ma ch'erie, что когда его сиятельство бывал в отлучке, ну, в общем… Однажды граф Григорий Григорьевич вернулся из Гатчины от наследника ранее обычного. Он закрылся с Государыней в покоях… Боже мой, ma ch'erie, если бы вы слышали, какой грохот и какие крики доносились оттуда через двери… Ее величество три дня не выходила из опочивальни, допуская к себе одного лишь лейб-медикуса Роджерсона. [35] Лакея наградили чином, перевели в армию и отправили в дальний
35
Роджерсон (Рожерсон) Джон Сэмюэл (1741–1823) В 1766 г., по окончании Эдинбургского университета, приехал в Россию, где в течение пятидесяти лет занимал должность лейб-медика. Пользовался большим доверием Екатерины II. В 1816 г. вернулся на родину в Шотландию.
Как-то раз на дежурстве Анна заметила, что дверь в спальню Ее Величества прикрыта неплотно и решила притворить. Но, подошедши, услыхала приглушенные голоса, прерываемые скрипом императорской кровати.
— Гри-Гри… — голос Екатерины был хрипловат. — Гриш, ты такой сильный, такой сладкой, а почему ты грубый-то такой, а, Гри-Гри?..
Орлов промычал что-то неразборчивое. Потом на некоторое время голоса стихли. Анна слышала лишь ритмичное дыхание, поскрипывание постели и стоны. Она зажмурилась, хотела было притворить дверь, и не смогла… Когда очнулась от морока, в спальне было тихо. Потом послышался голос Орлова:
— Грубый, говоришь?.. Ну, допрежь всего, в казармах политесу не учат. А па-атом… — Он помолчал некоторое время. — Па-атом, как тебе сказать, Катя… Ваше величество. Вот ты из-под меня еле выползла, а я все себя в твоих чреслах чувствую… Когда в постели, ты — моя баба. Но ты — Императрица! А я? Всего-то подданный… Захочешь, не захочешь, дашь не дашь… раб я твой! Да что об том говорить. Пожениться бы нам надоть, да не впервой сии пустые разговоры…
Но дело было не пустым. Все началось после коронации в Москве. Одно дело — спать с нелюбимой женой великого князя-наследника или даже царя. И совсем иное — с самодержавной Императрицей!..
Это удивительное, наверное, чисто наше, русское свойство — почитанье не человека, а места, кое он занимает. Мы отождествляем человека с местом, независимо ни от способностей его, ни от ума, ни от характера. Этакое неизбывное духовное рабство. Как это его характеризовал Михайла Ломоносов в благодарственном слове государыне: «Российскому народу; остротою понятия, поворотливостию членов, телесною крепостию, склонностию к любопытству, а паче удобностию к послушанию перед прочими превосходному». Отсюда, — и всеобщее чинопочитание, и почти религиозное отношение к облеченным высшей властью. Это при глубокой-то внутренней ненависти…
Любила ли Екатерина Григория? [36] Какое-то время — возможно. Ее бешеный темперамент требовал силы и страсти в плотских утехах именно таких, какие мог дать ей именно Орлов. Но, как и все женщины, она нуждалась и в нежности и ласках, чуждых этому Геркулесу. Но и буйный характер, и бесшабашная удаль, и смелость Григория, все разбивалось об одно слово — Императрица! Ему принадлежало ее тело, всё: губы, шея, пышная грудь, чресла и лоно. Но и тогда, когда они оба стонали в пароксизме страсти, он все время помнил, что она Императрица… И от того ярость поднималась в нем темной волною. Он нарочно делал ей больно, заставлял уже не стонать, а кричать… Он ведь даже… бивал ее порой, утешаясь тем, что она ревела перед ним как обычная баба от страха боли. Но и тогда она оставалась Императрицей!..
36
В одном из писем секретарю польского короля Станислава-Августа Потоцкого, Иосифу Игнатию Бельке Екатерина характеризовала Григория Орлова так: «Это удивительный человек; природа была к нему необыкновенно щедра относительно наружности, ума, сердца, души. Во всем этом у него нет ничего приобретенного, все природное и, что очень важно, все хорошо; но госпожа натура также его и избаловала, потому что прилежно чем-нибудь заняться для него труднее всего, и до тридцати лет ничто не могло его к этому принудить. А между тем удивительно, сколько всего он знает; и его природная острота простирается так далеко, что, слыша о каком-нибудь предмете в первый раз, он в минуту подмечает сильную и слабую его сторону и далеко оставляет за собою того, кто сообщил ему об этом предмете». См. С. М. Соловьев. История России. М., 1965. Т. XIV. С. 546.
Наверное, потому он и был груб с нею, драл фрейлин, не смевших ни в чем отказать фавориту, и не больно-то заботился о том, чтобы скрывать свои похождения. Понимала ли это Екатерина? Скорее всего — да. Она была умной женщиной.
Но, капля и камень точит. В конце концов, грубость фаворита и постоянное осторожное очернительство братьев-геркулесов Никитой Ивановичем Паниным сделали свое дело. Государыня почувствовала, что Орловы ее утомили. Некоторое время она сдерживала себя, то ли из страха, то ли из благодарности. Но, как известно, последнее чувство всегда особливо обременительно, и ранее других не выдерживает испытания временем.
Все-таки в этой связи было больше политической необходимости. Взойдя на престол, Екатерина не заблуждалась в отношении к ней окружающих. Все, за малым исключением, видели в ней только потенциальную возможность реализации своих желаний, не имеющих ничего общего с любовью. По-видимому, она восприняла это, как неизбежность. А холопская готовность придворных потакать
Корона возносит человека лишь в глазах окружающих, но не делает его ни умнее, ни праведнее. Каждый властитель зависит от своих чувств и страстей так же, как и последний его подданный. Разница лишь в том, что неприглядная сторона его грешной натуры, скрываемая всяким человеком, оказывается более на виду. Говорят — власть заменяет все: родство, любовь, дружбу. Екатерина, созданная, как и большинство женщин, прежде всего для любви, оказалась перед необходимостью выбора: либо укрепление самодержавной власти, либо все то, что у специалистов называется межличностными отношениями. И в этой бескомпромиссной игре любовь проиграла. Что же оставалось делать женщине? Натура не могла смириться с ампутацией части, составляющей саму жизнь? Выходом оставалась замена любви искренней, настоящей, суррогатом — чувством, нет, даже не чувством, а просто неким действом, внешняя оболочка которого напоминала бы приметы утраченного. Такую замену можно купить. И при наличии власти или денег, составляющих суть всякой власти, вряд ли в ней ощутится недостаток. Люди рады угодничать пред сильными мира, и при том лицемерно утешаться притчей о продаже достоинства за чечевичную похлебку. Но многим ли удается действительно обмануть себя? И потому, наверное, не должно удивлять, что порой, может быть даже часто, женщина по имени Екатерина II Алексеевна, урожденная Софья-Августа-Фредерика Анхальт-Цербстская, чувствовала себя глубоко несчастной.
Молчаливый Роджерсон, вернувшись в родные края, иногда ронял в кругу близких людей несколько фраз о не совсем уравновешенном душевном состоянии своей бывшей коронованной пациентки. При этом он всегда настаивал, что бльшая часть анекдотов о безудержном стремлении к соитию с многочисленными партнерами и кличка «Мессалина Севера» — не более как выдумки «фракийских рабов» [37] и политических противников русской императрицы.
При Дворе ее окружали по-азиатски хитрые и подобострастные бездельники, без идей, без принципов, но бесконечно жадные и готовые на все ради собственного благополучия. И среди них эта женщина умудрялась все же найти верных и в меру корыстолюбивых помощников, на которых могла бы возложить заботы по управлению громадной империей. Как бы поделиться властью и при том не бояться за трон и за жизнь. А чем она могла привязать к себе мужчину?..
37
Фракийцы — древние племена, населявшие часть Балканского полуострова и северные берега Эгейского моря. По словам древних греков, обилие виноградников развило среди них любовь к пирам и пьянству, а также к всяческим выдумкам. Недаром считалось, что греческий бог виноделия Дионис происходил из Фракии.
Мудрый шотландец считал, что смена партнеров во многом являлась поисками опоры, попытками заместить чувство страха и неуверенности близостью с сильным человеком, хорошо ориентирующимся в российской действительности, а уж потом и удовлетворением повышенной физиологической потребности в сексуальных контактах. Так было, во всяком случае, в первые годы ее правления.
Глава третья
Каждый год в начале мая Двор переезжал в Царское Село. Первое время Анна отправлялась туда заранее, чтобы проследить за приготовлениями к приему государыни. Но затем Екатерина пригласила ее в свою карету.
Отъезд императрицы из Санкт-Петербурга обставлялся чрезвычайно торжественно. Народу сбегалось толпы. Шестиместная карета государыни с приближенными дамами, запряженная десятью прекрасными конями, возглавляла поезд из экипажей. Вперед отправлялись шесть курьеров. Двенадцать гусар и столько же лейб-казаков ехали в охране, камер-пажи и конюхи — верхами в сопровождении. Как только экипаж трогался — сто пушечных выстрелов с Петропавловской крепости возвещали об отъезде государыни.
За разговорами поездка по Царскосельской дороге не была утомительной. После Пулковской горы ждали Зверинца. А за ним скоро были уже видны и бирюзовые стены дворца с ритмическими аккордами белых колонн, поддерживаемых могучими атлантами. Ограждение — из изумительной по красоте узорной ограды с золочеными вставками. Кареты подъезжали со стороны луга и останавливались перед широким крыльцом. По двухъярусной, залитой ярким светом Парадной лестнице императрица поднималась на второй этаж, откуда открывалась анфилада парадных залов. Здесь ее величество не задерживалась. В сопровождении дежурных фрейлин она шла к своим покоям, убранным скромнее других помещений, но весьма изысканно. Так в ее любимом Синем кабинете или «Табакерке» стены и потолок были облицованы стеклянными плитками, изготовленными на Петербургском казенном фарфоровом заводе, и декорированы бронзовыми барельефами и орнаментами. Стены Большого кабинета и зала закрывали деревянные панно, покрытые китайским лаком. Налево дверь вела в опочивальню. Здесь в интерьере были использованы голубые с белым медальоны и плакетки английского мастера Веджвуда. Подле спальни находился малый кабинет в зеркалах. Дверь из него вела в колоннаду, представлявшую собой стеклянную галерею с мраморным полом. В небольшой нише стояли стол и диван, обитый зеленым сафьяном, — любимое место утренних занятий императрицы. Вид с террасы открывался восхитительный. Старые липы словно обрамляли благоухающий цветник, за которым шел новый английский сад, с прелестным озером посредине…