В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Холланд Том

Но на самом деле даже в наиболее удаленных уголках пустыни арабы не оказывались полностью изолированными от событий в мире, и на их образ жизни влияли превратности судеб великих мировых держав. Было время, к примеру, когда от арабских торговцев исходил особенный сладкий запах из-за ладана – ароматической специи, которую сжигали почти в промышленных объемах на языческих алтарях, а выращивали только в одном месте – в Химьяре, на южной оконечности полуострова. В век Соломона царица земли, на которой выращивали ладан – Сабейского царства (Шебы), – посетила великого царя Иерусалима и была постоянно окутана благоухающей завесой. Позднее – уже во времена Римской империи – жителей страны царицы Савской знали как весьма удачливых и процветающих. Но все это изменилось, когда были свергнуты языческие боги. Христос не требовал ладана. И торговля между Римом и производителями ладана в Химьяре угасла. Теперь от арабов пахло не ладаном, а кожей и верблюжьим навозом. Караваны продолжали ходить по пустыне, но теперь их вели посредники. «Зафрахтованные» верблюды везли в Сирию и Палестину предметы роскоши из Индии (перец, драгоценные и полудрагоценные камни, мальчиков-кастратов), подчиняясь капризам далеких императоров и расчетам чиновников. Новый договор между государствами, неожиданно закрытый таможенный пост – и все резко менялось. Купцы, погонщики верблюдов, бандиты – все в одночасье оказывались не у дел.

Положение их, безусловно, было ненадежным, и всегда находились арабские племена, желавшие обрести более твердую почву под ногами. Одни, например набатеи, народ, живший у южных

границ Палестины, использовали свое выгодное географическое положение между торговыми путями пустыни и Средиземноморьем, чтобы создать сказочно богатый торговый центр в своей столице – городе Петра. Другие, желавшие выбрать кратчайший путь к власти, сделали ставку на проникновение в города других народов и захват в них командных постов. Именно политика кукушки в гнезде объясняет арабское происхождение царей Эдессы. Тем не менее независимость таких государств, которой всегда угрожала грозная тень Рима, обычно оказывалась шаткой. Еще в 106 г. Набатея стала провинцией Аравии, и хотя Эдесса устояла и не была формально включена в империю еще сто пятьдесят лет, никто не сомневался в ее подчиненном положении. Богатства и искушенность – это, безусловно, можно было получить, но цена оказывалась очень высокой – утрата чести и свободы, словом, все, что делало кочевника арабом.

Но как же тогда быть? В 270 г., через несколько десятилетий после аннексии Эдессы, появился намек на возможный выход. Зеновия (Зенобия), царица города-оазиса Пальмиры, расположенного на полпути между Антиохией и Ктесифоном, замахнулась на весь римский Ближний Восток – не больше и не меньше. Сирия, Египет и большая часть Малой Азии подверглись неожиданному нападению ее армий. Ее звездный час был недолгим. Потерпев поражение в 272 г. в районе Антиохии, она была схвачена, увезена в Рим и показана всему городу как живой трофей, а ее столица была оставлена медленно разрушаться. Истинное значение ее быстрого взлета – словно комета – заключалось не в траектории движения, а в обстоятельствах, сделавших его возможным. Поражению и унижению Зеновии соответствовала судьба императора Валериана двадцатью годами раньше. Он был пленен монархом-соперником, владения которого не уступали римским, – повелителем недавно созданной империи Ираншехр. Используя цезаря в качестве подставки, чтобы сесть в седло, Шапур недвусмысленно объявил (причем в выражениях, с которыми больше ни один римский император никогда не мог не считаться) о появлении на мировой сцене новой империи, равной Римской. Для арабов подъем дома Сасанидов тоже оказался чрезвычайно важным. Пустыни, в которых они жили, стали границей не одной супердержавы, а двух. Расположенные вдоль линии геополитического разлома, они больше не могли сохранять даже самый ненадежный нейтралитет. Однако зловещий скрежет, сопровождавший сдвиг двух тектонических плит – Рима и Ираншехра, – попутно сокрушивший независимость таких городов, как Эдесса и Пальмира, принес и бедствия, и новые возможности сверхподвижным арабам. В конце концов, в зоне военных действий нет ничего опаснее, чем мобильный отряд закаленных воинов. И Риму, и Персии воины были остро необходимы. И арабы с удовольствием служили тем, кто больше платил.

Для римлян ничего нового в использовании варваров не было. И на Рейне до краха Западной империи, и на границах Сирии и Палестины имперские власти имели опыт в найме на службу племен – foederati. Еще до возникновения персидской угрозы (во II в.) римляне с успехом привлекали племена пустыни на службу. Пример такой конфедерации – Самуд – воспет арабскими поэтами⁷¹. Оказалось, что даже самые гордые и вечно раздробленные племена пустыни при определенных обстоятельствах могут объединяться в shirkat – ширкат – «партнерство»⁷². Подобный урок на фоне эскалации конфронтации супердержав определенно не остался незамеченным честолюбивыми вождями племен. Горизонты неуклонно расширялись, дикие фантазии сменялись реальностью. В 328 г., например, один арабский военачальник был похоронен под могильным камнем с высокопарной надписью, что он являлся царем всех арабов. Титул фальшивый и беспрецедентный, но вместе с тем наводивший на определенные размышления. Рим и Ираншехр упорно старались превзойти друг друга в найме на службу племен кочевников, и потенциальные доходы наемников возрастали. Хотя конфедерация Самуд давно взорвалась под ударом – во всяком случае, так утверждали арабы – молнии, ее место заняли другие федераты (в IV в. некоторые подразделения в Палестине и Египте еще считались принадлежавшими к Самуду, но ни одного, насколько нам известно, не было за пределами Римской империи). Любопытно, что римские авторы с IV в. начали использовать новое слово для обозначения арабов – производное от shirkat – «сарацины»⁷³. Хотя сами римляне, судя по всему, не представляли его первоначального значения, и их понимание слова «сарацины» ограничивалось традиционным стереотипом – кочевники, дикари и бандиты, тем не менее его использование намекало на некий новый порядок. В жарких пустынях между Палестиной и Месопотамией арабские кочевники больше не делали что хотели и не были, как раньше, «фрилансерами». Они продолжали заниматься обычными делами – захватом рабов, кражей скота, набегами на приграничные форты и разграблением караванов, но теперь все чаще делали это как агенты соперничавших супердержав. «Для арабов обеих сторон, – говорили встревоженные жители плодородного полумесяца, – война между Персией и Римом – источник очень больших доходов»⁷⁴.

Этот тезис был проиллюстрирован как нельзя лучше в городе, считавшемся в Аравии воплощением силы и роскоши. Город Хира находился в нескольких милях от Суры, на южном краю Месопотамии. Но с таким же успехом он мог располагаться бесконечно далеко от лекционных залов раввинов. Пребывая в оазисе между Евфратом и пустыней, он был во всех отношениях местом гибридов. Опора Сасанидов, бастион, преграждавший путь с юга к Ктесифону, он был под командованием не перса, а араба. Banu Lakhm – «сыны Лахма» – уже давно базировались в регионе, где весьма комфортно существовали как наемники шахиншаха. Даже при Перозе, несмотря на все соблазны его правления, они оставались преданными персидской короне. Решение было расчетливым, и в свое время награда не заставила себя ждать. Кавад, как всегда передовой, даровал Лахмидам беспрецедентное продвижение: вскоре после начала в 502 г. войны с Римом он назначил их молодого и способного вождя Мундира править как царь арабами всех разбросанных племен, бывших в то время союзниками Ираншехра. Хира – беспорядочное скопление поселений, в котором соседствовали стены из грязевых кирпичей и лагеря, сады с низкорослыми кустарниками пустыни, пшеничные поля и стада верблюдов, – обеспечила вождя Лахмидов возможностью продемонстрировать с самой выгодной стороны новый тренд – сплав царской власти и бандитизма. Недаром название города означает «лагерь»⁷⁵. Мундир, живший то во дворце, то в шатре, имел целью совместить лучшее из искушенности персов с самыми благородными традициями своего народа. Доходы от грабежей тратились не только на наращивание его наступательных возможностей, но и на многочисленные удовольствия жизни араба. От верховых лучников до поэтов, от бандитов до танцовщиц – все это имела Хира. Здесь можно было найти даже чудаковатого писаря, ибо именно в этом городе, так утверждали арабы, они научились излагать свои мысли в письменной форме. Неудивительно, что в Хиру стекались мигранты со всей пустыни, желая заручиться покровительством Мундира. «День и ночь в Хире, – говорили арабы, – лучше, чем целый год медицины»⁷⁶.

Ни один город, расположенный в сфере влияния римлян, не мог соперничать с Хирой. Причем этот факт отражал не отсутствие контактов между арабами и Римом, а их удаленность и древность. Вдоль западного края пустыни никому не казалась необычной идея о том, что владения кочевников и город могут соединиться. Набатеи и много других племен веками были подданными Римской империи. Один из них даже стал цезарем: Филипп, тот самый император, который председательствовал на празднованиях тысячелетия столицы, происходил из города на границе, к востоку от Галилейского моря, и имел ироническое прозвище «араб». Существование поселений, таких как родной город Филиппа на окраине пустыни, являлось свидетельством искреннего интереса, с которым арабы, не меньше чем другие народы империи, принимали pax Romana и пускали корни.

Нигде это не было более явным, чем в безводной пустыне Негев, которая тянулась между Синаем и Петрой, где, когда Мундир устанавливал свой режим в Хире, на песке вырастали виноградные лозы и оливы. Пойди по одной из мощеных дорог, которые пересекают регион, и вскоре на горизонте увидишь город, поднимающийся, словно мираж, над пустыней, рай из сельскохозяйственных земель, каменных домов и бань. Чудо? Вряд ли. Бесконечную битву с песками можно было выиграть только адским трудом, да и то с помощью цистерн, акведуков и дамб. Города пустыни Негев, хотя вода в них иногда была солоноватой, да и пустыня, раскинувшаяся вокруг, отнюдь не радовала глаз, были аванпостами внешнего мира. Даже в самом далеком и изолированном поселении под названием Нессана, в котором делали последнюю остановку шедшие в Синай паломники, существовали чиновники, писавшие по-гречески, и будущие правоведы, изучавшие латынь. Через два с лишним века после того, как Константин перевез Палладиум в свою новую столицу, в местной библиотеке можно было найти копию «Энеиды». В Нессане и время, и расстояние исчезали: ведь мифы, о которых пел Вергилий, были старше, чем Рим. И в глубине одинокой пустыни людей завораживали рассказы о горе Олимп, где греческие боги отдыхали на изысканных кушетках с не уступавшими им в великолепии богинями, а вино им подавали прекрасные юноши.

Значит, за определенное время даже «волков Аравии»⁷⁷ можно было приручить, сделав из них правоведов или литературных критиков. Если говорить о таких городах, как Нессана, где масштабные работы по орошению сопровождались удивительным отсутствием фортификационных сооружений, действительно казалось, что пустыня укрощена. Возможно, это приятное убеждение. Вот только в действительности имперские власти не имели желания видеть всех сарацин до последнего без клыков. Вдоль границ империи, где Лахмиды Мундира организовывали все более ожесточенные набеги, существовала острая необходимость в собственных бойцовых собаках. Многие римские базы могли похвастать лагерем сарацинов: Ыга – хира. Другие сосредоточения арабских федератов – целые города шатров, заполненные меняющимся населением из воинов, лошадей и верблюдов, – подчинялись вождям племен, а не римским офицерам. Во время правления Юстиниана крупнейшее густонаселенное поселение Джабия (Джабийя), расположенное к востоку от Голанских высот, стало для Сирии и Палестины тем же, что Хира для Ктесифона: ключевой оборонительной крепостью. Племена, которые там жили – Banu Ghassan, – были зеркальным отражением Лахмидов: «сыны Гассана» сочетали преданность своим имперским покровителям с высокомерным арабским шовинизмом. Латынь, на которой говорили в Джабии, не имела ничего общего с языком Вергилия. Фразы, знакомые арабам приграничных территорий, были взяты не у поэтов, а военных. В течение предшествовавших веков пугающая необъятность римской военной машины наложила нестираемый отпечаток на язык, которым пользовались федераты. Так, например, система пограничных лагерей – castra – дала арабам собственное слово, обозначающее крепость – qasr. А strata – мощеные дороги, построенные римскими инженерами, чтобы соединить между собой лагеря на границе, – завещали свое имя всей пустыне к югу от Пальмиры. На самом деле влияние этих дорог на федератов было так велико, что sirat – такую форму приняло латинское слово в арабском языке – стало обозначать практически любую тропу⁷⁸. Strata – дороги из гравия и камня, прорезанные по прямой линии даже в самой труднопроходимой местности, – стали для арабов воплощением понятия «шоссе».

Не то чтобы у них самих была необходимость в мощении дорог. Какой толк от бандитских набегов, если ездить только по дорогам? В начале 529 г., когда Мундир неожиданно появился в Северной Сирии, грабя и сжигая все на своем пути, и подошел вплотную к стенам Антиохии, реакция провинциальных властей почти не отличалась от реакции несчастного крестьянина, обнаружившего свой загон для овец пустым. «Он двигается с такой скоростью и действует настолько безжалостно и расчетливо, что успевает уйти с добычей раньше, чем военные власти узнают о происшествии, не говоря уже о том, чтобы успеть дать отпор»⁷⁹, такой огонь можно остановить только встречным огнем, и Юстиниан это знал. Через несколько месяцев после неистовства Мундира в Сирии он короновал араба. Его выбор, и это вполне предсказуемо, пал на одного из «сынов Гассана», молодого, но уже опытного военачальника по имени ал-Харит (Харис, Тариф) – римские покровители называли его Арефа. Вызванный из Джабии в Константинополь принц Гассанидов был великолепен в белом шелковом плаще римского монарха и украшенном драгоценными камнями венце⁸⁰. Его возвышение стало свидетельством способности Юстиниана разглядеть талант. Арефа, не меньше чем Мундир, был человеком смелым, проницательным и обаятельным. Более того, он явно получал удовольствие от кровавой междоусобицы. Вскоре борьба между двумя военачальниками достигла высокой степени накала и приобрела личный характер. Неудивительно, что подписание в 532 г. между Юстинианом и Хосровом мирного договора, установившего «вечный мир»⁸¹ между двумя империями, ничуть не повлияло на взаимную ненависть их арабских союзников. Гассаниды и Лахмиды продолжали пристально следить друг за другом.

При этом вовсе не их политическая лояльность и даже не личное тщеславие сделали их взаимную ненависть столь острой. Ни Арефа, ни Мундир не сомневались, что их конфликт выходит за рамки земного. Если христиане видели в пустыне последнюю арену, на которой гладиаторы Господа могли проверить границы своей выносливости в борьбе против армий демонических противников, арабам вовсе не нужно было принимать крещение, чтобы распознать в ней царство, населенное духами. Многие из них – и не важно, жили они в пронизывающем ветре или на усеянном костями солончаке, – являлись в высшей степени злобными, но, разумеется, не все. Некоторые – как, например, совы, которые поднимались с голов воинов, убитых в бою, – были защитниками отдельных воинов, другие – хранителями конкретных мест. Милость божества можно испытать там, где есть вода, тень или просто красивый пейзаж. Арабам не требовались идолы, не говоря уже о храмах, чтобы предупредить тех, кто приближается к Богу, о его присутствии. Они по большей части поклонялись природным явлениям или объектам: если не дереву, как в Мамре, то источнику, горной вершине, камню. Но всегда существовала одна определенная мера святости. Бог не мог считаться таковым, если при случае он не охраняет свое святилище от насилия. В известное время в определенном месте племена, которые в других обстоятельствах, не задумываясь, уничтожили бы друг друга, собирались на территории, считавшейся священной – haram, – и устраивали мирные и очень веселые праздники. Подобные торжества, к примеру, проводились каждое лето в Мамре. О главной святыне арабов, которая находилась в пустыне к югу от Палестины в окружении пальм, где местные жители собирались дважды в год на месяц или больше, говорили, что там даже дикие звери живут в мире с людьми и между собой⁸². Но такой пацифизм вовсе не стоял на повестке дня в течение всего года. Боги пустыни редко возражали против кровопролития вдали от своих святынь. Временами они его даже требовали. В Хире, например, стояли два камня, посвященные богу Душара, которые его поклонники регулярно обмазывали кровью⁸³. Другое божество – ал-Узза – «могущественная царица» – надолго утолила жажду крови, когда в 527 г. Мундир принес в жертву не менее четырех сотен христианских девственниц в ее честь. Такая богиня, способная освятить почву столицы Лахмидов как haram, одновременно поддерживая очевидные жестокости, прекрасно подходила для нужд военачальника.