В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Холланд Том

Причем меньшинством, переживавшим тяжелые времена. В начале правления Юстиниана, бессменного спонсора масштабных архитектурных проектов, бригада рабочих забралась на гору Беренику, расположенную в 90 милях к северу от Иерусалима³⁹. Вид с вершины оказался потрясающим: вдали – Голанские высоты – перерезанное рекой плато, по которому проходит граница с Сирией, ниже – сверкающее под солнцем озеро, усеянное точками рыбачьих лодок, такое широкое, что местные жители гордо именовали его морем. По берегам озера – поля, земной «рай, богатый пшеницей и фруктами, вином, маслом и яблоками»⁴⁰. Земля была настолько благодатной, что даже местные женщины прославились своей красотой. Регион именовался Галилеей. Он веками служил оплотом раввинов Палестины. Тивериада – город, живописно расположенный в нижней части склона Береники, недалеко от озера, мог похвастаться единственными betei midrash – «домами сильных», которые могли сравниться по престижу с Месопотамией. Город во время правления Юстиниана оставался верным своему исключительному наследию: все его члены совета были иудеями. В нем располагалось не менее тринадцати синагог, и даже бани были одобрены

раввинами. В Палестине не было ему равных – совести и стражу еврейской жизни.

Именно поэтому, согласно мнению Юстиниана, региону следовало указать его место. Не одни евреи претендовали на Галилею. Христиане тоже почитали ее как место, обладавшее большой святостью. Сам Христос многие годы жил там. Он ездил по деревням, читал проповеди, ходил по водам озера. По частоте посещений христианских туристов Галилея уступала только Иерусалиму. Понятно, что их поведение далеко не всегда было идеальным. Они могли и вырезать свои инициалы на мебели, которой пользовался Христос, и приставать к красивым еврейским женщинам. Хотя, как с сожалением доложил один итальянец, «между евреями и нами отношения весьма прохладные»⁴¹, и вовсе не паломники были виной существовавшего напряжения. Как в Палестине, так и в Галилее многие христиане желали быть больше чем туристами. Предметом их страстного желания оставалась земля – та, по которой когда-то ходил Христос. В результате церкви стали «колонизировать» еврейские поля, по всему региону начали возникать целые деревни поселенцев, и стены теперь окружали даже самую незначительную христианскую деревушку, самый маленький монастырь. С прибытием рабочих Юстиниана на склоны горы над Тивериадой пришло время раввинов получить уведомление о намерениях императора. Юстиниан задумал строительство на вершине горы Береники колоссальной церкви, которая должна была доминировать над окрестностями. Вокруг нее планировалось построить фортификационные сооружения со сторожевыми башнями. Как в других частях империи, так и в самом оплоте иудаизма следовало заявить во всеуслышание: нигде, насколько хватит глаз императора, не будет пренебрежения христианской верой.

Понятно, что в этом «сверлении глазами» евреев вообще и раввинов в частности присутствовал элемент блефа. Юстиниан, считавший пустяком отправку афинских философов в ссылку, не имел соответствующего намерения заставить школы Тивериады закрыться. На самом деле они в значительной степени служили его целям. Раввины были для императора живым заверением того, что действительно существует такая религия, как иудаизм, имеющая свои авторитетные фигуры и четко определенную ортодоксию – зеркальное отображение его собственной. Альтернатива – признать, что в огромном океане веры все еще могут быть те, кто беспрепятственно плывет мимо сетей-близнецов – христианства и иудаизма, – была бесконечно более тревожной. Вероятнее всего, раввины не смогли бы с этим не согласиться. В конце концов, представление о мире, в котором есть христиане, евреи и никого больше, им тоже показалось бы лестным. Самым выразительным было то, что сторожевые башни не все были сосредоточены на вершине горы Береники. Хотя присутствие большой церкви четко определяло, кто есть главный, Юстиниан считал своим долгом предложить защиту и евреям тоже. Фортификационные сооружения спускались по склону горы вниз и окружали весь город⁴². Возможно, евреи и являлись второстепенными подданными, но они все же оставались своими.

Существовали и другие, труднее поддающиеся классификации. Не все, кто ходил по священной пыли Святого города, были христианами или евреями, хотя и императору, и раввинам, вероятно, хотелось бы видеть другую картину. Но Палестина для этого слишком часто посещалась Богом, и с ней было связано слишком много традиций. В самом центре провинции, к примеру, жили самаритяне, народ, который открыто отвергал и христианские церкви, и еврейские синагоги как жилища идолов, а тех, кто им поклонялся, презрительно считал выскочками. Жители региона, расположенного на полпути между Иерусалимом и Галилеей, который именовался Самарией, утверждали, что они и только они сохранили неприукрашенными пожелания небес. Они говорили, что есть только один Бог⁴³, и предлагали верить в него и его пророка Моисея⁴⁴. Из этих простых предпосылок, как казалось самаритянам, неизбежно вытекало многое: все писания, созданные после Моисея – не важно кем, иудеями или христианами, – есть книги тщеславные и вводящие в заблуждение. Чистота учений, которые Бог открыл своему пророку, была извращена множеством более поздних наслоений. Иерусалим никогда не являлся Святым городом – его объявили таковым Давид и Соломон по чисто политическим соображениям. На самом деле в центре мира – вовсе не Храмовая гора и не Голгофа, а заросшая лесом гора в Самарии – Гезирим. Именно здесь, на горе, названной самаритянами «Вечный холм», остановился Ноев ковчег, Авраам готовился принести в жертву сына и сохранялись законы, открытые Моисею. Верить в другое, как это делали евреи и христиане, – значит искажать изначальные учения, открытые Господом своим пророкам, и отвергать главную обязанность человечества – подчинение Богу⁴⁵.

Все это не делало самаритян популярными у соседей. Особенно глубоким было презрение евреев. Они веками открыто обвиняли самаритян в идолопоклонничестве на том основании, что те произошли от язычников, которые поклонялись голубке. В результате евреи не только не приняли их в качестве потенциальных союзников, но и отказывались даже сидеть рядом с ними, не говоря уже о том, чтобы есть или пить за одним столом. Хотя чудаковатый раввин был готов согласиться с тем, что можно отведать одно из их вареных яиц⁴⁶. Что касается христиан, примененные ими санкции в долгосрочной перспективе оказались более жестокими: осуществление спонсируемого государством насилия привело к вполне объяснимому напряжению. Несмотря на то что самаритянам разрешалось служить в римской армии, и они даже приобрели репутацию храбрецов в бою, христианские охотники за реликвиями все равно обшаривали гору Гезирим, а христианские колонисты потоком лились в Самарию. В 484 г. терпение самаритян наконец лопнуло. В собственном соборе был изувечен епископ, одна за другой осквернялись церкви – и в центральной части Палестины вспыхнул мятеж. Провинциальные власти, хотя и были застигнуты врасплох, мятеж подавили со всей жестокостью. Около 10 тысяч самаритян погибли, все жители Самарии были тотчас уволены из армии. Но завершающим актом отмщения стали и запрет подниматься на священные склоны горы Гезирим, и строительство на ее вершине вместо церкви крепости. На церкви, как с горечью писал один самаритянский историк, была сооружена очень высокая, покрашенная белой краской башня, с которой свисали фонари. Когда они горели ночью, их было видно в Константинополе и Риме⁴⁷.

Конечно, в таком проявлении имперской мстительности – и с этим бы согласился любой еврей – не было ничего революционного. Но самаритяне не располагали четырьмя сотнями лет, чтобы привыкнуть к утрате своей главной святыни. Кроме того, они не могли заставить себя поверить, что Бог позволит ее постоянно осквернять. Отчаяние и гнев накапливались и сочились, словно гной из раны. Прошло несколько десятилетий после великого мятежа, и небольшая группа самаритянских бунтовщиков, мотивированная предложением женщины⁴⁸, попытались отбить вершину горы Гезирим у христианского гарнизона. Зарождающийся бунт удалось подавить лишь с большим трудом. В 529 г. несколько иудеев и христиан были убиты толпой самаритян. Искры оказалось достаточно, чтобы вспыхнуло очередное пламя. Какое-то время казалось, что не только Палестина, но и вся империя будет поделена надвое: военачальник – тезка давно умершего языческого императора Юлиана, которого называли и царем, и мессией, и главарем бандитов⁴⁹, провозгласил создание Самаритянской империи. Он заблокировал дороги с севера и стал угрожать Иерусалиму. Чтобы добавить ситуации остроты, бунтовщики прибегли к ряду намеренных жестокостей, самой зрелищной из которых было сожжение епископа на костре, сложенном из мощей христианских мучеников. Подобные зверства не могли не спровоцировать ответ. Имперская месть оказалась ужасной. Армию повстанцев, которой навязали бой, уничтожили. На поле брани осталось 20 тысяч самаритянских воинов, а сам Юлиан лишился головы. Вокруг вершины «Вечного холма» возвели дополнительные, еще более неприступные, укрепления, а склоны горы Гезирим очистили от всех следов присутствия самаритян. Разрушениям подверглась вся Самария. Там, где раньше простирались «самые плодородные в мире земли»⁵⁰, валялись камни, разлагающаяся падаль и росли сорняки.

Что касается самих самаритян, на их долю осталось только отчаяние. Многие, отказавшись от Бога, который явно отвернулся от них, приняли крещение. Другие предпочли удалиться в глухие деревни, где напоказ покрывали следы евреев и христиан горящей соломой. Были и те, кто остались под знаменами мятежа, при этом отступив за границы Самарии. Более 50 тысяч человек сумели спастись от репрессий карательных отрядов Юстиниана, прорвались в Месопотамию и отдались на милость престарелого Кавада. Шахиншах не стал слушать заверения самаритян, что они принесут ему Палестину, а предпочел заковать их в цепи и отправить на работы в золотодобывающие шахты. В это время в Палестине продолжали нервничать из-за ретраншемента самаритян у границы. После мятежа, когда 20 тысяч самаритянских мальчиков и девочек отдали работорговцам, был издан особый декрет, повелевавший, чтобы их продали как можно дальше – желательно в Персию или Индию. Перспектива, что они вырастут вблизи своей земли и захотят туда вернуться, представлялась слишком пугающей, чтобы ее можно было терпеть.

Причем тревога основывалась не только на обычной паранойе. Несмотря на мед и молоко, которые, как известно, текли по Святой земле, она граничила с дикой местностью, которая, как правило, всегда таит в себе опасность. На самом пороге Иерусалима, вдоль 15-мильной дороги, ведущей на восток в Иерихон, опасность была за каждым камнем. На этой дороге всегда хозяйничали бандиты, поэтому она называлась «кровавым путем» (это перевод библейского Adommim; по Иерониму, именно здесь путешественник в притче о добром самаритянине оказался среди воров). Южнее Иерихона, где пирамидальные скалы опускаются к водоему, с чьей-то легкой руки названному Мертвым морем, пейзаж оказывался еще более устрашающим: вокруг не было ничего, кроме пыли, соли и грязи. Именно здесь после сожжения храма в I в. армия еврейских мятежников в последний раз оказала сопротивление. Но еще задолго до этого регион стал свидетелем сожжения грешников и потрясающего ужаса Божьего гнева. На восточном берегу Мертвого моря, где грязь пузырится, издавая невыносимое зловоние, некогда стояло два могущественных города, Содом и Гоморра. Их жители – так утверждают моралисты – вовсю предавались порокам: насилию, сексу с представителями своего пола, пусканию газов на публике (последнее утверждение – исламская трактовка). Донельзя разозленный такой порочностью, Всевышний решил истребить оба города. На них обрушились огонь и сера: «И дым поднимается с земли, словно дым из печи»⁵¹. От Содома и Гоморры не осталось ничего, кроме странных засоленных руин, служивших для устрашения путников.

Но урок оказался все же не совсем жестоким. На южном берегу озера стояла церковь, а в ней – пещера. Говорят, что племянник Авраама Лот, предупрежденный ангелами, укрылся там со своей семьей – единственные уцелевшие жители уничтоженного Содома. Смысл сказанного – праведник, вроде Лота, может избежать гибели вместе с обреченным народом, скрывшись в дикой местности, – не оставался незамеченным на протяжении веков. Самаритяне не были первыми беженцами, искавшими убежища за границами Земли обетованной. Еще во время римских гонений христиане сделали то же самое. Некоторые из них, даже после обращения Константина, отказались вернуться из пустыни к соблазнам повседневной жизни. Аскеты хотели построить для себя город Бога среди скал за Иерусалимом, как в горах Антиохии или в Синайской пустыне. В унылом, населенном бандитами краю монастыри, стоявшие вдоль восточной границы Палестины, должны были служить оплотом рая. В них жили воины Бога, собранные по всей империи, их соединяли тропы, пересекавшие мрачное безмолвие, словно нити раскинутой свыше сети, а впечатляющие каменные укрепления придавали им вид крепостей. Эти lavras – лавры – служили церкви в ее великой битве против демонов первой линией обороны. В пустыне, где дьявол искушал самого Христа, могли выжить только сильные духом. Слабые отсеивались, а сильные становились еще сильнее. Вот почему на Святой земле именно монахи становились ударными частями ортодоксии. Обожженные в доменной печи пустыни, они являли собой пример силы и выносливости, образец веры. На этих людей можно было положиться. Они могли принять мученичество, устроить публичный протест против любых намеков на уступки монофизитам, заставить имперские власти напрячь все силы в борьбе против врагов Бога. Все это важнейшие задачи везде, но на Святой земле особенно.

«Вооружайтесь против ересей, против евреев, против самаритян, против язычников, – требовал Кирилл, велеречивый епископ Иерусалима в первом веке существования города как христианской столицы, предупреждая обращенных о тяжкой ноше, которую Господь взвалил на их плечи. – У вас много врагов. Позаботьтесь об оружии»⁵². Спустя два столетия везде на Святой земле появились знаки того, что призыв Кирилла не был оставлен без внимания: на холме над Тивериадой, на вершине горы Гезирим, в разрушающихся покинутых храмах. Однако имелось лишь немного следов самой, вероятно, знаковой победы. Давая советы обращенным, Кирилл особенно задержался на следующем: если книгу не читают в церкви, тогда не делайте этого и сами, даже в одиночестве. В первую очередь он предостерегал против лицемерных писаний, которые назывались «евангелия», но на деле были фальшивы и полны обмана⁵³. Такое предостережение, разумеется, стало бы весомым везде, но на Святой земле особенно. Не каждый христианин, коих сюда стекалось великое множество, придерживался ортодоксальных взглядов. Страстное желание идти по стопам Христа вовсе не обязательно подразумевало подчинение решениям Никейского собора. В космополитическом характере Святой земли имелись основания и для удовлетворения, и для тревоги. Больше нигде в мире – и Кирилл это понимал – не были столь доступными запрещенные «евангелия», доктрины и личности.