В тесном кругу
Шрифт:
Она так разволновалась, что решила на цыпочках выйти в коридор покурить. Гнев душил ее. Заныл бок, и рукой она стала легонько поглаживать его. Она давно заметила, что между ее настроением и той штукой, что зрела в ней, словно зародыш, существовала какая-то загадочная связь. Она достала открытку, которую час назад сама принесла Глории, чтобы перечитать еще раз. Приглашение было напечатано на машинке и составлено в самых любезных, хотя и кратких выражениях. От руки было приписано одно-единственное слово: «Дружески» — и, конечно, подпись: витиеватая и заковыристая, с заглавным «G», изогнутым, словно готовое захлестнуться лассо. Да, убедить Глорию принять приглашение будет нелегко.
Оба доктора вышли из комнаты вместе.
— Скрипка просто восхитительна, — говорил Ламбертен доктору Приеру.
Судя по всему, «страдивариус» Глории заинтересовал его гораздо больше, нежели пациентка. Правда, обращаясь к Жюли, он напустил на себя вид озабоченного профессионала.
— Что за потрясающая женщина! И какая жизненная сила! Видите ли…
— Что же все-таки с ней происходит? — прервала его излияния Жюли. — Она в последнее время сильно изменилась. Она кажется подавленной…
— Она действительно подавлена. Я вас, наверное, очень удивлю, если скажу, что, на мой взгляд, госпожа Бернстайн до сих пор так и не осознала, что стоит на пороге столетия. То есть она как бы забавлялась этим фактом, стараясь извлечь из него дополнительное доказательство собственной неповторимости, но совершенно не думая о том, что сто лет — это, в сущности, конец пути. А потом… В том-то и дело, что «потом» уже не будет. С ней случилось то, что она как будто прозрела и обнаружила себя в полном одиночестве стоящей на краю могилы. Разумеется, она растеряна. Ведь ваша сестра всю свою жизнь была окружена людьми, не так ли? И вы всегда были с ней рядом. Мне кажется, у нее просто нет опыта одиночества. Такого одиночества, когда понимаешь, что ты — всего лишь человек, а вся твоя известность и все твои бурные романы… Увы, они в прошлом. В зале больше не осталось ни одного зрителя.
— Я это знаю, — пробормотала Жюли. — Я это знаю уже не одну сотню лет…
— Простите. Скажите, вы верите в Бога?
— Даже не пытаюсь.
— А она?
— У нее никогда не было на это времени.
Втроем они не спеша шли к саду. Ламбертен продолжил:
— Итак, что ей остается? Бунт. И прежде всего это превращается в бунт против тех, кто ее окружает. Она сейчас чувствует примерно то же самое, что зверь, привыкший к воле, чувствует, попав в сети. Он яростно сражается. На следующей стадии наступает безразличие. Ну а потом…
Доктор Приер прервал его. Он говорил с подчеркнутой почтительностью:
— А вам не кажется, что тот факт, что рядом с ней живет еще одна столетняя дама…
— Ну, это очевидно! — живо отозвался Ламбертен. — Тот, кому пришла в голову идея объединить здесь их обеих, сам того не сознавая, совершил настоящее преступление. Вы наверняка слышали известную мудрость: «Два крокодила в одном болоте не живут…» Вот и обе наши старушки в конце концов сожрут друг друга. Для них сейчас это последний шанс заставить биться свое угасающее сердце. Кто победит в этой схватке? Потому что в ней обязательно будут и победитель, и побежденный. Они обе видели у своих ног весь мир, но сейчас у них осталось единственное, что гpeeт самолюбие, — возможность одержать последнюю победу. Иными словами, сожрать соперницу.
— Значит, вы не советуете нашей пациентке никуда переезжать? Не искать себе новое жилище?
— Ни в коем случае. Она будет слишком горячо сожалеть, что уступила поле битвы. Я, конечно, не утверждаю, что она не захочет спастись бегством, стоит ей почувствовать близкое поражение, но лично меня это очень удивило бы.
Жюли, не сдержавшись, проронила:
— Но ведь это ужасно, доктор.
Ламбертен пожал плечами, а потом ласково взял в руки затянутую перчаткой ладонь Жюли.
— А это? — сказал он. — Разве это менее ужасно? Такова наша жизнь. Она без конца изобретает все новые пытки, которые мы стараемся облегчить.
— Значит, вы будете лечить мою сестру, чтобы она была в силах продолжать это…
Она внезапно замолчала. Ей было так стыдно, что голос ее предательски задрожал.
— Поставьте себя на мое место, — ответил Ламбертен.
А Жюли про себя с неожиданной ясностью подумала: «Я и так на этом самом месте».
— Ну хорошо, — со своей обычной благожелательностью промолвил доктор Приер, — мы постараемся сделать так, чтобы она хорошо спала, чтобы разумно питалась и не слишком терзала себя. А дальше…
Тут он одной рукой притянул к себе коллегу, а другой Жюли. Со стороны они выглядели как три заговорщика.
— Мне пришла в голову вот какая идея, — шепотом начал он. — Вы знаете, что для госпожи Бернстайн готовят вручение ордена Почетного легиона. Так вот, я постараюсь, чтобы это торжественное событие случилось как можно раньше. Наверняка ее фамилия будет объявлена в списке, который публикуют к Четырнадцатому июля, хотя церемонию решили приурочить ко Дню Всех Святых, дню ее сотой годовщины. Но ведь можно это сделать и раньше!
— Отличная идея, — одобрил Ламбертен.
— Сделать это будет трудно, — продолжал доктор Приер, — потому что сейчас как раз время отпусков. Если мы не сможем связаться с нужными людьми, все провалится. Но в любом случае какое-то время у нас еще есть. Я думаю, месяца два…
А Жюли уже быстро считала про себя. Два месяца… Столько и она, пожалуй, продержится. Вот только придется поторопить события. Они уже шли садом, и от поливальной установки Мориса до них долетали сверкающие на солнце капли влаги.
— Держите меня в курсе дела, — вежливо проговорил доктор Ламбертен. Скорее всего, он напрочь забудет о том, кто такая Глория, раньше, чем вылезет из катера. В конце концов, чего не хватает этой глупой старухе для счастья? Особенно если вспомнить, что мир кишит несчастными, вроде нелегальных эмигрантов с детишками, у которых от голода провалились животы.
Жюли вернулась к сестре.
— Очаровательный мужчина, — сказала Глория. — Он хотя бы умеет спокойно тебя выслушать. Но мне кажется, он ошибся, считая, что у меня неврастения.