В тупике [= Смеющийся полицейский] (журнальный вариант)
Шрифт:
Она посмотрела на Колльберга. Тот покачал головой и спросил:
– Он не говорил, что поедет на Вестберг? Или на Кунгсхольмсгатан?
Оса минуту подумала.
– Нет, не говорил ничего. У него было какое-то дело в городе.
– Разве он никогда не рассказывал о своей работе? – спросил Мартин Бек.
– Рассказывал. Но о последнем задании он молчал. Я даже удивилась. Обычно он рассказывал о разных случаях, особенно если было что-то тяжелое и запутанное. А на этот раз…
– Дело в том, что он не мог ничего особенного рассказать, – сказал Колльберг. – Последние три недели были исключительно бедны происшествиями. Мы сидели фактически без дела.
Оса Турелль пристально посмотрела на него.
– Зачем вы это говорите? По крайней мере, у Оке последнее время было полно работы…
Рённ посмотрел на часы и зевнул.
Потом перевел глаза на кровать, где лежал забинтованный мужчина. Затем задержал взгляд на аппаратуре, которая поддерживала жизнь потерпевшего, и наконец на медсестре, только что сменившей пустую бутылку в капельнице.
Рённ уже не один час сидел в этой антисептической, изолированной комнате с холодным светом и голыми белыми стенами.
Вместе с ним в палате находилась личность по имени Улльхольм, которую Рённ до сего времени никогда не встречал и которая, однако, оказалась одетым в штатское платье старшим полицейским инспектором.
Даже простодушному Рённу Улльхольм казался безгранично нудным и тупым.
Улльхольм был недоволен всем – начиная от зарплаты, которая для него была очень низкой, и кончая начальником полиции, не умевшим навести у себя порядок. Он возмущался, что детей в школе не учат послушанию и что даже среди полицейских нет настоящей дисциплины. Причину увеличения преступности и падения нравов он видел в том, что полиция не имела фундаментального военного образования и не носила шашек.
Однако сильнее всего он набрасывался на три категории людей, которые Рённу никогда не сделали ничего плохого и о которых он никогда не думал, а именно: Улльхольм ненавидел иностранцев, молодежь и социалистов.
Улльхольм на все явления имел свою безапелляционную точку зрения и без умолку разглагольствовал на разные темы.
– Смотришь на эти безобразия, и помимо воли хочется убежать на природу. Я б с удовольствием выбрался в горы, если бы всю Лапландию не опоганили лопари. Ты ж понимаешь, что я имею в виду, а?
– Моя жена саамка, – сказал Рённ.
Улльхольм сразу нахмурился, замолчал и отошел к окну. Он стоял там часа два, печально глядя на недобрый, изменчивый мир вокруг.
Рённ подготовил два четких вопроса, которые хотел задать раненому. Для верности даже записал их в блокнот. Первый: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»
Рённ сделал еще и другие приготовления, а именно: поставил на стул портативный магнитофон и перевесил микрофон через спинку стула. Улльхольм не принимал участия в этих приготовлениях, он ограничился тем, что время от времени критически посматривал на Рённа от окна.
Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра вдруг наклонилась над раненым и быстрым нетерпеливым движением руки позвала к себе обоих полицейских.
Рённ быстро схватил микрофон.
– Думаю, что он приходит в сознание, – сказала медсестра.
Лицо раненого стало меняться. Веки и ноздри задрожали.
Рённ протянул микрофон.
– Кто стрелял? – спросил он.
Никакой реакции. Рённ подождал несколько секунд и повторил вопрос:
– Кто стрелял?
Губы больного шевельнулись, и он что-то сказал. Рённ переждал две секунды и вновь спросил:
– Как он выглядел?
Потерпевший ответил и на этот раз, уже несколько отчетливее.
В комнату вошел врач.
Рённ уже раскрыл рот, чтоб повторить второй вопрос, когда мужчина на кровати повернул голову в левую сторону. Нижняя челюсть у него отвисла.
Рённ посмотрел на врача, и тот серьезно кивнул ему, складывая инструменты.
Подошел Улльхольм и сердито сказал:
– Ты что, в самом деле не можешь больше ничего от него добиться?
Потом громко обратился к больному:
– Слушайте, господин, с вами разговаривает старший полицейский инспектор Улльхольм…
– Он умер, – тихо сказал Рённ.
Улльхольм вытаращил на него глаза и бросил только одно слово:
– Идиот!
Рённ выключил микрофон и понес магнитофон к окну. Там он осторожно перемотал ленту указательным пальцем правой руки и нажал на кнопку воспроизведения записи.
– Кто стрелял?
– Днрк.
– Как он выглядел?
– Самалсон.
– Ну и что это нам даст? – сказал Рённ.
Улльхольм секунд десять зло, с ненавистью смотрел на него, а затем сказал:
– Что даст? Я обвиню тебя в служебной халатности. Ты же понимаешь, что я имею в виду, а?
Он повернулся и вышел из комнаты. Его шаг был быстрым и энергичным. Рённ грустно смотрел ему вслед.
Когда Мартин Бек распахнул дверь Дома полиции, ледяной ветер бросил ему в лицо горсть острых, словно иголки, снежинок.
Перейдя Агнегатан, Мартин Бек нерешительно остановился, прикидывая, как ему ехать. Он все еще никак не мог освоить новые автобусные маршруты, которые возникали взамен трамвайных линий.
Внезапно около него затормозила машина. Гюнвальд Ларссон опустил боковое стекло и позвал:
– Залезай.
Мартин Бек обрадовался и сел впереди, рядом с ним.
– Брр, – сказал он. – Не успеешь заметить, как пройдет лето, и уже вновь холод. Ты куда едешь?
– На Вестманнагатан, – сказал Гюнвальд Ларссон. – Хочу поговорить с дочерью той старушки из автобуса.
– Мне по пути. Высадишь меня перед Сабатсбергом.
Они миновали Кунгсбру и поехали вдоль старых торговых рядов. За окнами мелькал сухой мелкий снег. На Васагатан им повстречался двухэтажный автобус сорок седьмого маршрута.