В тупике [= Смеющийся полицейский] (журнальный вариант)
Шрифт:
Эк так углубил свои технические знания о красном двухэтажном автобусе, что практически с ним можно было говорить о циркуляции тока в любом его проводе.
Монссон воспринял неверную теорию Гюнвальда Ларссона, что Мухаммед Бусси мог играть основную роль в этом деле, потому что был алжирцем, и систематически допрашивал всю арабскую колонию в Стокгольме.
Сам Мартин Бек размышлял только о Стенстрёме – что он делал в автобусе, не следил ли случайно за кем-то и не тот ли, за кем он следил, застрелил его. Этот путь не казался убедительным. Ибо как опытный полицейский мог допустить, чтобы его застрелил тот, за кем он следил? Да еще в автобусе?
Рённ не мог оторваться от мысли о том, что сказал Шверин в больнице за несколько секунд до смерти.
Накануне Рённ разговаривал с экспертом из Шведского радио, который попробовал проанализировать запись на ленте.
– Очень скупой материал, – сказал эксперт. – Тем не менее я сделал определенные выводы. Хотите услышать их?
– Да, – ответил Рённ.
– Прежде всего я попробовал исключить из ленты все побочные звуки, шум и прочее.
Рённ ожидал, приготовившись записывать.
– Что касается ответа на первый вопрос о том, кто стрелял, то здесь выделяются четыре согласных: д, н, р, к. Но при более обстоятельном анализе слышны определенные гласные и дифтонги после согласных. Например, «а» между «д» и «н».
– Данрк, – сказал Рённ.
– Именно, для неопытного уха ответ звучит где-то так, – сказал эксперт. – Далее, как будто слышен чуть заметный дифтонг «ай».
– Данрк ай? – спросил Рённ.
– Что-то похожее, хотя «ай» не очень четкое. – Эксперт на миг умолк, а потом задумчиво прибавил: – Тот человек был в очень тяжелом состоянии, так?
– Так.
– И видимо, чувствовал страшную боль?
– Возможно, – ответил Рённ.
– Ну тогда можно объяснить, почему он сказал «ай», – с облегчением молвил эксперт.
Рённ кивнул.
– Теперь я почти уверен, – продолжал эксперт, – что эти звуки образуют целое предложение, а не одно слово.
– И как звучит это предложение? – спросил Рённ.
– Трудно сказать. В самом деле трудно. Например, «дань реки, ай» или «день рока, ай».
– «Дань реки, ай»? – удивился Рённ.
– Это, конечно, только предположение. Ну а что касается второго ответа…
– «Самалсон»?
– Вам кажется, что оно звучало так? Интересно. А у меня сложилось иное впечатление. Я услыхал два слова: сначала – «сам», а затем – «алсон».
– И что это означает?
– Ну, можно допустить, что второе слово означает какую-то фамилию, Алсон или, что вероятней, Ольсон.
– «Сам Алсон» или «Сам Ольсон»?
– Именно так. Вы тоже выговариваете «л» твердо. Может, он говорил на этом же диалекте? – Эксперт немного помолчал, а затем добавил: – Вряд ли, чтобы кто-то носил имя Сам Альсон или Сам Ольсон, не правда ли?
– Да, – ответил Рённ.
– У меня все.
– Благодарю, – сказал Рённ. Подумав, он решил не докладывать начальству об этих результатах, по крайней мере, сейчас.
Хотя часы показывали только без четверти три, было уже совсем темно, когда Колльберг добрался до Лонгхольмена. Он замерз, устал, а тюремная атмосфера также не прибавила ему радости. Комната свиданий была голая, убогая, неприветливая, и Колльберг понуро ходил от стены до стены, ожидая того, с кем должен был встретиться. Заключенного, по фамилии Биргерссон, который убил свою жену, обследовали в клинике судебной медицины. В свое время его, вероятно, освободят и передадут в какое-либо заведение для психически больных.
Примерно через четверть часа дверь открылась, и надзиратель в темно-синей униформе впустил лысоватого мужчину лет шестидесяти. Колльберг подошел и пожал ему руку:
– Колльберг.
– Биргерссон.
Он оказался человеком, с которым было приятно разговаривать.
– Следователь Стенстрём? Да, я его помню. Очень симпатичный. Передайте, будьте любезны, ему привет.
– Он умер.
– Умер? Трудно поверить. Такой молодой… Как это случилось?
– Именно об этом я и хочу с вами поговорить.
Колльберг объяснил, что ему необходимо.
– Я целую ночь прослушивал магнитофонную запись, – в заключение сказал он. – Но думаю, что вы не включали магнитофон, когда, например, пили кофе.
– Не включали.
– Но и тогда разговаривали?
– Да. По крайней мере, часто.
– О чем?
– Обо всем на свете.
– Вы не могли бы вспомнить, что больше всего заинтересовало Стенстрёма?
Биргерссон подумал и покачал головой.
– Это был обычный разговор. О том о сем. Ни о чем особенном. Что его могло заинтересовать?
– Именно это я и хотел бы знать. Колльберг вынул блокнот, который дала ему Оса, и показал его Биргерссону.
– Это вам ни о чем не говорит? Почему он написал слово «Моррис»?
Лицо Биргерссона просветлело.
– Мы, наверное, разговаривали о машинах. У меня был «моррис-8», знаете, большая модель. И наверное, в связи с чем-то вспомнили об этом.
– Ага. Когда вы что-то вспомните, позвоните мне. В любое время.
– Машина у меня была старая и неказистая. Зато как ходила! Моя… жена стыдилась ее. Говорила, что у всех новые машины, а у нас такая рухлядь.
Он заморгал глазами и умолк.
Колльберг быстро закончил разговор. Когда надзиратель увел убийцу, в комнату зашел молодой врач в белом халате.
– Ну как вам понравился Биргерссон? – спросил он.
– Он производит приятное впечатление.
– Да, – сказал врач. – Он молодец. Единственное, что ему было надо, это избавиться от той ведьмы, на которой он был женат.
Колльберг пристально посмотрел на него, спрятал бумаги и вышел.
Была суббота, половина двенадцатого ночи. Гюнвальд Ларссон замерз, хотя надел теплое пальто, меховую шапку, лыжные брюки и обул лыжные ботинки. Он стоял в подъезде дома на Тегнергатан, 53. Стоял здесь не случайно, и его трудно было бы заметить в темноте. Он провел здесь уже четыре часа, и к тому же это был не первый вечер, а десятый или одиннадцатый.