В твоем плену
Шрифт:
Мы не расстаемся ни на секунду, да что там, мы практически не отлипаем друг друга.
И мне, и ему жизненно важно чувствовать другого, обнимать, касаться. Без этого я вяну. И тухну.
Во время редких, но необходимых вылазок на свежий воздух или на ужин, туда, где есть люди и где мы не можем позволить себе никаких нежностей, мы воздерживаемся от видимых тактильных контактов. Я ненавязчиво, мимолетно, типа случайно задеваю его коленом под столом, а он в ответ касается меня взглядом. Таким, что до мурашек.
До
До багровых волдырей.
Я вспыхиваю и тлею.
И хочу поскорее оказаться с ним наедине.
Чтобы вновь плавиться под его руками, улетать и возвращаться. И снова летать. И думать, какое же это счастье - любить его.
Никогда не думала, что способна ТАК любить.
Но я люблю. Люблю в нем все - каждую родинку на коже, каждый волосок на теле, каждую морщинку в уголках глаз, когда он улыбается. Люблю и когда не улыбается. Когда из глаз испаряются искорки веселья, и взгляд становится тягучим, долгим, невыносимым. Сердце тогда ухает куда-то вниз. И я не хочу знать, о чем он думает.
Я боюсь…
Сама не знаю чего. Или, наоборот, знаю слишком хорошо, но знать не хочу.
К счастью, таким пугающим он бывает редко, и я трусливо отмахиваюсь.
В машине по дороге в аэропорт я не отказываю себе в удовольствии дотрагиваться до него. Пусть не держать за руку - он за рулем, и на горной дороге они нужны ему обе, - но положить свою ладонь на его мускулистое, обтянутое джинсами бедро я могу. И делаю это.
Волчек одобрительно - или снисходительно, но я буду дурой, если стану цепляться к формулировкам - ухмыляется, а я ликую от внутренней уверенности, что имею на это право.
Но как только мы подъезжаем к аэропорту, паркуем тачку на рент-стоянке, выражения лица Сойера, точнее, правой половины его лица, ведь в пути я видела его только в профиль, неуловимо меняется. Становится жестче, рельефнее, мне оно кажется даже злым и как будто пустым. Он больше не улыбается. Он серьезен, собран и… отстранен.
А для меня все вокруг теряет краски и смысл. Будто кто-то выключил солнце.
Мое сердце трепыхается крошечной птичкой, пойманной в силки, и я больше не тяну к нему свои разом осиротевшие и замерзшие руки.
Подхватив чемоданы, он уверенно шагает ко входу в здание аэровокзала и даже ни разу не оборачивается убедиться, иду ли я за ним. Я иду, но не приближаюсь. Знаю свое место…
Войдя в здание аэропорта, мы неожиданно попадаем в плотный поток прилетевших откуда-то и только что дружно сошедших с эскалатора, будто с конвейерной ленты, пассажиров.
Поддавшись неприятному чувству паники, тороплюсь выбраться из толпы и не сразу понимаю, что держу Сойера за руку. Когда я успела её схватить?.. Ладонь его горячая и сухая. Он сильно, до боли, стискивает мои пальцы и словно не замечает этого. Я тоже не замечаю. Боли. Пусть лучше мне будет больно, чем холодно.
Вытащив
Замираю рядом и медленно, с опаской, поднимаю взгляд. Смотрит сверху вниз. Лицо сосредоточенное, хмурое, глаза покрасневшие. Резко разжимает ладонь и освобождает мои пальцы. Отворачивается.
– Нам налево, в южный терминал. Выход Си-20.
Голос сиплый, чужой. Я зажмуриваюсь. Не хочу, чтобы так было. Я не вынесу.
Не открываю глаза даже когда чувствую, как он касается моей руки.
– Идем, Хэвен. Мы опоздаем.
А я хочу опоздать. Хочу истерить, топать ногами и требовать остаться здесь, в месте, где я была счастлива. А не лететь туда, где все сломается, все рухнет, где он станет прежним злым и едким Волчеком, не нежным любовником, а суровым надсмотрщиком, сухим профессионалом, выполняющим свою работу. По заданию моего мужа.
От этой мысли зажмуриваюсь еще сильнее.
– И пусть, - заявляю тихо, но твердо.
– Это глупо… Идем.
Знаю, что он качает головой, и в ответ упрямо мотаю своей.
Какое-то время ничего не происходит, но потом я слышу удаляющиеся шаги. Разжав веки, вижу его спину и, разочарованно выдохнув, плетусь за ним. Мой показательный бунт, действительно, глуп. И бесполезен. Твержу себе это, но все равно не прислушиваюсь. А через пару шагов вдруг ускоряюсь, догоняю и, глядя строго вперед, переплетаю свои пальцы с его. Намертво, чтобы даже не думал их вырвать. Но он и не делает попыток. И я снова могу нормально дышать.
Но надолго ли?..
В самолете Сойер не забирает у меня свою руку, кладет сцепленные кисти на стык кресел между нами и небрежно кидает поверх свою куртку, скрывая замок из пальцев. Разумно, но мне все равно. Тыльная сторона моей ладони касается его напряженного бедра, от этого внизу живота у меня образуется и распространяется по телу холодный и тягучий вакуум.
Гремучая смесь из дикого желания и животного страха. И даже себе я не смогла бы ответить, какое из ощущений сильнее и острее.
Практически весь полет Волчек молчит, лишь отвечает на редкие вопросы стюардессы, но меня это устраивает. На разговоры как-то не тянет. И понятно почему.
Молчим мы и в машине по дороге домой. Как легко считать домом место, где живет любимый человек. Хоть я уже знаю, что Сойер в этом доме, доставшемся ему от деда по матери, давно не живет, но все равно это его дом. А значит, и мой.
Цепляюсь за эту мысль, убеждаю себя, что мы вместе, и это главное. Ведь Рассел все еще верит в идею покушения на меня, и не планирует пока возвращать домой. Это дает мне отсрочку от неприятного, но неизбежного разговора. Когда-нибудь мне придется сказать ему, что возвращаться я и не собираюсь, но лучше позже, чем раньше.