В тылу врага
Шрифт:
И вдруг страшный удар потряс землю и небо, как орудийный гром главного калибра. Словно весь Черноморский флот вышел в море и начал бой. Нет, флот был далеко. Но дух флота реял над морем. И горсточка советских моряков вела здесь бой.
Огненный столб высоко встал над берегом в том месте, где находился склад, озарив море, город и даже степь за городом. Туча камней, земли, песка, обломков дерева взметнулась вверх. Дым и пыль скрыли берег и горящую пристань.
А катер, подобрав лодку, уже шел полным ходом в открытое море. Моряки слышали выстрелы и поняли все. Они стояли, обнажив головы в память того, кто спас их и погиб смертью храбрых.
— Эх, браток! — горестно прошептал
Ветер крепчал. Катер швыряло. Волны вздымались выше бортов. То зарываясь, то кренясь на правый й на левый борт, катер шел курсом на Каменную Косу.
Эпилог
Весна 1944 года выдалась необычайная: то лил дождь, то ярко светило и даже припекало солнце, то вдруг, откуда ни возьмись, валил хлопьями снег, какой и в январе не всегда здесь увидишь, и море хлестало на берег ледяной волной.
Но все-таки это была весна. Она одолевала и дождь, и снег, и колючую крупу, и тяжелые серые тучи, низко висевшие над пасмурным, совсем не весенним морем. Тучи рассеивались, дождь переставал, небо яснело, море стихало — и победоносное жаркое солнце вставало над краем, легкий ветер нес на своих крыльях влажный и теплый запах весны, запах победы.
В один из этих дней, когда с утра накрапывал дождь, а к полудню распогодилось, к берегу, на котором был расположен городок, к обгорелому причалу пристала шлюпка. Из нее выскочили два моряка.
На первый взгляд им было лет по двадцати, но, вглядевшись, можно было заметить, что они значительно моложе. Тот, что шел впереди и кому, кажется, хотелось не идти, а бежать, был худощав, статен, со скуластым обветренным решительным лицом, небольшими зеленоватыми глазами и темнорыжими, почти бронзовыми волосами, выбившимися чубчиком из-под надетой набекрень бескозырки.
Второй был пониже ростом, зато плотнее и шире в плечах, черноволосый и черноглазый, с округлым, румяно-смуглым лицом. Одет он был так же, как его товарищ, но в манере, с какой он носил форму, сквозил оттенок заботливого щегольства, еще более заметный, когда он оглядывал себя и поправлял и без того аккуратно, по-уставному надетую бескозырку.
Город был освобожден сутки назад десантом флотилии. Вернее, десант был высажен немного южнее города для овладения мысом, господствующим над этим плоским берегом. Высадка происходила на рассвете, под прикрытием тумана, который держится здесь по утрам. Оба матроса находились на головном катере, указывая командиру фарватер среди бурунов и мелей.
Румыны, прикрывавшие подступы к мысу, подняли руки, едва завидели советских моряков. Но на самом мысе пришлось выдержать бой: там засели немецкие пулеметчики, которые принялись стрелять и в наступающих советских моряков, и в сдающихся румын. Тогда лейтенант, командир головного катера, вместе с двумя матросами пополз по каменистому гребню мыса, укрываясь от пуль за зубчатыми выступами. Он проделывал путь, который ему пришлось уже однажды проделать в начале войны. И хотя с тех пор немало ходил и ползал он под пулями, но дороги на мыс не забыл. Втроем они подобрались к пулеметным точкам и забросали их ручными гранатами.
Так был взят мыс Хамелеон с помощью лейтенанта Микешина и матросов Шумилина и Погребняка, которых и теперь запросто звали Славой и Костей. А спустя несколько часов было освобождено устье речки Казанки, памятной всем троим.
К Казанке моряки подошли под вечер. Здесь их встретили партизаны, державшие под обстрелом дорогу, по которой отступал из города противник. На высоком речном берегу произошла эта встреча. Громким «ура» и ружейным салютом приветствовали друзья друзей. Были здесь командир партизанского отряда Теляковский и разведчик Федя Подгайцов, и бывший лоцмаи Познахирко с дочкой, и еще многие и многие, кого моряки не знали и не помнили.
Сегодня Костя Погребняк и Слава Шумилин получили увольнительную, чтобы навестить родной город.
Они поднялись на бульвар, от которого остались одни пеньки, вышли на городскую площадь и пошли дальше, мимо взорванного и догоравшего здания горсовета. Густой едкий дым стлался над городом. Валялись еще не убранные трупы, улицы загромождали повозки…
Это была привычная картина войны, отступления врага. И запах гари был привычен. Товарищи не замечали его. Они искали людей. Но людей было мало. Иных угнали гитлеровцы, иные сами ушли, попрятались и лишь теперь начинали вылезать из погребов и сараев, измученные, еще не верящие, что они свободны. Завидев двух советских моряков, смело шагающих посреди улицы, они тоже выходили на улицу, и вот уже собралась толпа, моряков окружили, обнимали, смеялись, шумели и все спрашивали:
— Так вы насовсем?
— А как же! — отвечали моряки. — А завтра дальше, прямым рейсом.
Громко стуча костылями, сквозь толпу проталкивался седобородый старик с одутловатым лицом. Он покрикивал:
— Отойди, дай дорогу!
И остановился, тяжело дыша, глядя на матросов маленькими глазами.
— Что, не признали? То я… Михайлюк!.. Дай, думаю, погляжу… Может кто из наших… — бормотал он, задыхаясь. — От молодцы какие! Моряцкая кость! Ну, поздоровкаемся, морячило!
Михайлюк говорил без умолку, словно хотел наговориться за все три года молчания. С радостью, смешанной с грустью, смотрел на него Костя, едва узнавая в этом седом, трясущемся старике прежнего Михайлюка.
— Да, покарежило дубок… — прохрипел Михайлюк, уловив его взгляд. — А выжил-таки им назло! А они, вон они! — Он кивнул на уткнувшегося в навозную жижу мертвого гитлеровца.
Толпа росла. Всем хотелось увидеть земляков. Женщины вздыхали, мужчины расспрашивали о новостях. Мальчишки ели моряков глазами.
Костя и Слава шагали по городу, с трудом узнавая улицы, дома, переулки — все, что было так хорошо знакомо прежде и что теперь казалось далеким, другим, — потому ли, что сами они переменились, или потому, что город сильно изменился. Но все было другим: дома меньше, улицы уже, редкие уцелевшие заборы до смешного низкими, а люди — постаревшими. Одно море оставалось неизменным — свободное и прекрасное.
Их родные дома — и Кости и Славы — были сожжены. Они побродили по двору, густо заросшему лебедой и крапивой, спустились к берегу и присели, глядя на море. Костя достал из кармана кисет, свернул козью ножку, закурил — курит?» он начал недавно. А Слава не курил. Он сидел, подперев по стародавней привычке подбородок руками. Красивое смуглое лицо его было задумчиво и грустно.
«Славка все такой же, — подумал Костя. — А я? И я такой же… Нет, вру. Все мы переменились!» Ему вспомнилось все, что произошло с ними за эти три года: жизнь в каменоломне на Каменной Косе, подрыв железнодорожного моста на магистрали, идущей к Одессе, когда Зозуля был ранен и они несли его всю ночь на руках; потом-осада каменоломни; целый месяц кружили вокруг нее вражеские патрули, хотели голодом взять, потом костры разводили, дымом задушить хотели…