В зеркалах
Шрифт:
— Это про меня, — сказала она вслух. Ох, как кружится голова и в сон клонит.
За дверью — Вуди, в кармане джинсов у него тот мерзкий маленький револьвер с полным барабаном; она помнила даже аккуратненькую выемку на рукоятке. Джеральдина вдруг скорчилась от животного страха: в памяти ее отчетливо всплыла насечка на сизом металле, — и невозможно было отогнать это видение. Перед этой стальной штукой ее тело казалось ей таким мягким и уязвимым, так легко войти в него пуле. Охватив плечи дрожащими руками, она почему-то вспомнила вздувшиеся трупики зверьков на дорогах.
Джеральдина
Наверно, он все-таки ее убьет. Вообще-то, это не очень больно. Раз — и готово. То, что Вуди выстрелит, когда она войдет, казалось ей естественным и правильным. Почему и за что — она не очень понимала, но Вуди из тех, кто убивает.
— Не знаю, — сказала она зеркалу.
Но сколько же было дней, сколько этих распроклятых ночей. Так давно уже тянется эта вереница дней и ночей. И не вспомнишь ничего такого, от чего не становилось бы муторно.
Если он пальнет, не пускаясь в разговоры, если мне не надо будет слушать и смотреть на него, тогда я просто буду мертвая, и все тут.
— Я устала, — сказала она. — Выпить бы мне сейчас, тогда я пошла бы и плюнула ему в лицо.
Она отперла задвижку и вышла на голубой свет. «Живи быстрей, люби горячей, умри молодым» — эту песенку пел когда-то Фэрон Янг [5] . Она подумала об Эл-Джее, которого нет в живых. И малыша тоже нет. Живи быстрей, люби горячей, умри молодым. Огни на дороге. Дождливые, похмельные утра. Большие грязные руки. Умри молодым.
5
«Live Fast, Love Hard, Die Young» — песня, написанная Джо Аллисоном и ставшая в 1955 г. большим хитом в исполнении кантри-певца Фэрона Янга (1932–1996), достигнув первого места в кантри-чарте.
Вуди вытряхнул на стойку все, что было в ее сумочке. Он рассматривал карточку Джеральдины с Эл-Джеем: Эл-Джей улыбается, и Джеральдина тоже, а на руках у нее трехнедельный малыш.
Она подошла поближе и остановилась, глядя в пол, а Вуди вцепился ей в плечо и — очень медленно, ох как медленно — стал говорить о своем револьвере, о том, что вот он достанет сейчас свою родимую пушечку, сунет ее Джеральдине в рот и приткнет к самому нёбу, и, когда он нажмет собачку, мозги ее заляпают потолок, и так далее, и так далее. Он любил лирическую декламацию на эту тему, а Джеральдина почему-то всегда слушала его как завороженная.
Он не успел договорить, как она подняла голову, и, увидев ее лицо, он умолк, улыбка убийцы загнула кончики его губ кверху, подчеркивая жесткие темные впадины под скулами. Он похож на пятно, подумала Джеральдина, осклизлое пятно, какое бывает на нижней стороне ящика с гнилыми фруктами.
— И тебя отправят домой в гробу, рыбка, — закончил Вуди.
Она приблизила лицо к его лицу и, по-детски восторженно улыбаясь, сказала ласково и проникновенно:
— Кто ты ни есть и
— Вуди! — ворвался вдруг Чато. — Вуди! — завизжал он бабьим голосом. — Ты с ума спятил!
— Не твое дело, — не сразу ответил Вуди, пряча штуковину в карман.
— Видала я всякое невезенье, — говорила Мэри. — Но уж как тебе не везет, такого я сроду не видела.
Это было поздно вечером, через неделю после того, как Вуди забрали в полицию. Джеральдину выписали из больницы, и, не зная, как быть дальше, она пошла на прежнюю квартиру собрать свои пожитки. Но в тот вечер она и в самом деле сильно простудилась, и волей-неволей ей пришлось валяться в прежней своей каморке, сморкаясь в бумажные салфетки «Клинекс». Первое время она не могла себя заставить выйти на люди. Иногда к ней забегала посидеть Мэри. Когда-то в городке Кайзерслаутерн Мэри обручилась с американским солдатом, а дальше пошло и пошло.
— По-моему, мне повезло, что я осталась живая, — сказала Джеральдина. — Разве нет?
— Что правда, то правда, — согласилась Мэри. — Ты живая и можешь считать, что вытянула счастливый номер. Но он, конечно, психованный, твой Вуди.
— Да уж, — сказала Джеральдина.
Два дня подряд лил дождь. Лил дождь, и было жарко. Рано или поздно ей придется собрать вещички и куда-то двинуться.
— Чем он тебя, золотко?
— Кажется, ножом, каким устриц вскрывают. А я ждала, что он меня застрелит. На то и шла.
— Почему ты не едешь домой, девочка? — спросила Мэри. — У тебя есть родные? Езжай домой.
— Наверно, поеду, — сказала Джеральдина.
— Нечего тебе тут киснуть и шарахаться от зеркала. Не бойся, лицо заживет. Как-нибудь напейся, выревись и валяй себе в Западную Виргинию.
— В Западной Виргинии не найдешь работы, — сказала Джеральдина. — Разве только в баре, но бары теперь не для меня. Другое лицо — другая жизнь.
— Ох, — вздохнула Мэри, глядя на дождь.
На другой день она за десять долларов устроила Джеральдину на грузовик с фруктами, который шел в Новый Орлеан. Шофер был мексиканец из Браунсвилла. Он смирный, сказала Мэри.
За всю дорогу мексиканец только раз заговорил о ее лице — спросил без околичностей. И больше не открывал рта.
— Где ты познакомилась с этим мужиком? — спросил он.
— В Форт-Смите.
— Зачем ты с ним связалась?
— Других не было, — сказала Джеральдина.
— «Других не было», — повторил он и глянул на нее в зеркальце заднего вида.
Вечером они миновали Бомонт и ехали по нефтяным пустошам близ Мексиканского залива. Дождь почти перестал, редкие капли стучали по крыше кабины и шлепались в ветровое стекло. На западе вылезло солнце и садилось в складках печальной лиловой тучи; над ней синел клочок чистого неба, далекий, прозрачный, невозмутимый. От этого края неба до пухнущей тьмы на востоке, под пятидесятническими языками оранжевого пламени качалки сосали нефть, их балансиры ритмично поднимались и опускались на фоне ночных огней — сотни неровно расставленных вышек торчали, как острова, над морем высокой мокрой травы.