В зеркале сатиры

Семенов Мануил Григорьевич

с Корабельщиком, который, по причине старости и дряхлости не будучи приспособлен ни к фронту, ни к тылу, коротал время за слушанием сводок Совинформбюро и плетением корзин;

с Лупоглазым-Штутгоффом, принятым вначале за немецкого агента и отправленным под надзором куда-то за Караганду, где и доказал, что он, во-первых, никакой не лазутчик и, во-вторых, даже не немец: немцами были лишь его далекие предки. И, доказав это, он впоследствии блестяще проявил себя на снабженческой работе, то есть в своей родной стихии;

с Фаддеем Скурихиным, служившим в саперных частях и после ранения списанным по чистой;

с дедом Фотием Георгиевичем и его подросшим внуком.

В центре повествования опять будут Матвей Лазаревич и Кай Юльевич.

Матвей Канюка, как

ему и советовал Диогенов, сумел осесть в Галаховке завхозом большого госпиталя и даже получал литерную карточку.

Что же касается самого Кая Юльевича — он, по скупым сведениям, дошедшим до автора, находясь на Востоке, впал в мистицизм, заслужил доверие высоких духовных лиц и сочинял проекты пылких посланий к мусульманам Средней Азии и Казахстана.

Естественно, все эти годы он тосковал по Галаховке и был рад открывшейся возможности вновь вернуться под сень ее тихих, задумчивых лесов. Чтобы, в соответствии с достигнутой договоренностью, выполнять почетную роль Теоретика ЖСК «Лето».

Часть вторая ОСЕНЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой читатель знакомится с кормящим дедом

Если собрать вместе все, что написано о материнской любви, то, вероятно, не найдется такого книгохранилища, куда бы уместились романы, повести, рассказы, поэмы и стихи, посвященные этой трогательной теме. Но не будем завистливы: матери с их трепетным, преданным отношением к своим чадам заслуживали и заслуживают именно такого внимания сочинителей всех времен и народов. И нам нисколько не жалко ни затупленных перьев, ни чернил, ни бумаги, потраченных на описание благородного облика матери. Сюда же отнесем бабушку — самоотверженную труженицу, добрейшее и нежнейшее существо. Ей тоже уделено много возвышенных, поэтических страниц отечественной литературы и, как любят выражаться студенты филологических факультетов, «зарубежки». В более скромном положении оказались отцы. Правда, и о них написано немало: как заботятся они о продолжателях рода, как стремятся передать им эстафету из рук в руки.

Сегодня нас заботит другое: необычайно мало сказала литература о дедушках, о том, как любят они своих внучат и внучек. Деды, как ушедшие в историческое прошлое, так и ныне здравствующие, в большой обиде на пишущую и сочиняющую братию. Не запечатлели их живого образа поэты, не рассказали о них прозаики, не отобразили их духовного мира драматурги. А разве старики того не заслужили? Заслужили, да еще как!

Автор с опаской касается этой темы: столь мало она исследована и изучена.

Скажите, пожалуйста, почему одно и то же лицо ведет себя по-разному в одних и тех же обстоятельствах? Еще совсем недавно этот мужчина сгоряча раздавал шлепки своим детям направо и налево, не задумываясь над тем, педагогично это или нет. А теперь, став дедушкой, он сдувает пылинки со своих внучат, не помышляя даже о том, чтобы остановить расшалившуюся ребятню резким окриком или, боже упаси, подзатыльником! Почему так странно ведет он себя? Раньше, придя домой, он углублялся в газету или книгу и на нетерпеливый вопрос сына или дочери отвечал примерно так:

— Отстань, я устал! Пойди лучше к маме на кухню.

Сейчас же, едва появившись дома, он сразу поступает в безраздельное подчинение внука. И безропотно угождает всем его прихотям: изображает паровоз, становится послушной лошадкой, пилит для него и строгает, клеит что-то из бумаги и картона, совершенно забыв об отдыхе и стынущем на столе борще. Что изменилось? Что произошло?

Может быть, это результат приобретенного жизненного опыта? Или желание восполнить то, что не успел он сделать для детей в свое время? А может быть, поздно пробудившаяся нежность? Педагоги, психологи ответят на эти вопросы. Нам же остается только констатировать: отцовская любовь меркнет по сравнению с теми пламенными чувствами, которые бушуют в сердцах дедушек.

Таким вот неистовым в своих эмоциях дедом и был Фотий Георгиевич Крашенинников.

Когда

в их семье родился Гоша, то казалось, что он не избежит участи стать, по крайней мере на первых порах, маменькиным сынком. Он проявил завидный аппетит, быстро прибавлял в весе, добродушно гукал или задавал ревака, если что-нибудь было не по нем. Так продолжалось два месяца. А потом вдруг у матери стало пропадать молоко. Трудно сказать, что послужило тому причиной. То ли молодая мать несколько эгоистично решила проявить заботу о сохранении линий своей довольно ладной фигуры, то ли на самом деле ее организм отказался выполнять исконную материнскую функцию. Но как бы там ни было, а кроха Гоша из обычного, нормального ребенка сразу превратился в искусственника.

Встал вопрос: кто же отныне возьмет на себя обязанности кормилицы? И, как ни странно, выбор пал на деда. Так уж в семье повелось, что наиболее ответственные и деликатные поручения всегда выпадали на его долю. Не избежал он этого и на сей раз. Гошу прикрепили к ближайшей детской молочной кухне, вручили деду хозяйственную сумку, и он приступил к выполнению обязанностей продагента.

Впрочем, агент — это сказано слишком сухо. Если поначалу Фотий Георгиевич несколько стеснялся своей новой роли (может быть, потому, что молочную кухню посещали исключительно представительницы прекрасного пола), то впоследствии он полюбил ее. Он быстро нашел общий язык с диетсестрами да и со многими постоянными посетительницами. К нему теперь здесь уже обращались как к равному:

— Хороший аппетит у вашего внука?

— Не жалуемся.

— А наш вот творожок перестал есть. Совсем забастовал.

— Попробуйте смешивать его с кефиром. Мы сделали один раз, и теперь прелесть как хорошо получается: ни ложечки творогу не остается.

— Перекармливать ребенка тоже вредно.

— Да, это уж точно!

Фотий Георгиевич вел тщательный счет полученным на кухне бутылочкам с нанесенными сбоку делениями, аккуратно сдавал порожнюю посуду, которую сам же отмывал до блеска. И девушка, работающая у раздаточного окна, хвалила его:

— Иная мать не сдает посуду такой чистой, как вы.

— Рад стараться!. — по старой флотской привычке отвечал Фотий Георгиевич.

Иногда он не успевал заехать из кухни домой и тогда брал внуково питание на работу, устраивал его вблизи компрессорных установок, где всегда было прохладно. Друзья допытывались:

— Что это ты, Фотий, все в компрессорной прячешь? Небось «Столичную»?

— Молочко прячу.

— Какое еще молочко?

— Известно какое — материнское!

Друзья хохотали, но потом, когда увидели бутылочки, аккуратно закрытые ватными пробками, примолкли. А за глаза дали Фотию Георгиевичу новую кличку: кормящий дед. Но справедливости ради надо сказать, что дома его так называли уже давно.

И Фотий Георгиевич не протестовал. Да и был ли повод для протеста, если и в самом деле он кормил беспомощного внука своими собственными руками! И испытывал величайшее наслаждение, когда тот, припав к резиновому рожку бутылочки, так уморительно чмокал губами и бессознательно чему-то улыбался…

Картина, нарисованная автором, может показаться слишком идиллической, но такова уж была натура, с которой она писалась. Фотий Георгиевич нежно полюбил внука, и тот отвечал ему такой же любовью. Невероятно, но факт: первое слово, которое довольно внятно произнес Гоша, было «дед». За мальчиком ухаживала дальняя родственница Крашенинниковых (Фотий Георгиевич овдовел очень рано). Мать и отца, вечно занятых своими студенческими делами, ребенок видел мало, и поэтому дедушка был для него самым близким человеком. Ему же был обязан первыми опытами жизни. Дед научил его плавать и нырять, ловить пучеглазых бычков, карабкаться по береговым кручам, качаться на качелях так, чтобы захватывало дух.