В зеркале забвения

Рытхэу Юрий Сергеевич

— Я понял, что рассказы произвели на него впечатление, но он ничего не обещал…

Незнамов вышел из метро на станции «Озерки» и, повинуясь уже привычному внутреннему зову, пошел по направлению к станции детской железной дороги. Сквозь зеленую густую поросль виднелись полуразвалившиеся домики, маленькие, почти игрушечные строения станции. Узкая колея вела в чистое поле, терялась в зеленой полосе подступающего парка.

Дома на месте не оказалось, как не оказалось и сарая, в котором Юрий Гэмо с семьей пережили зиму 1952–1953 года. Большие многоэтажные жилые дома совершенно преобразили пейзаж. Здесь и намека не было на живописную, зеленую городскую окраину,

которая в литературе описывалась как дачное место для небогатых петербуржцев. Не было никакого смысла искать следов пребывания здесь Юрия Гэмо и его семейства.

Немного побродив по Озеркам и неожиданно выйдя на берег озера, Незнамов вдруг почувствовал непонятную тоску. В его сознании возник вечный и неразрешимый для него вопрос: куда девается прошлое, жизнь, которая кипела вместе с ее радостями, горестями, надеждами и разочарованиями? Куда скрывается неуловимая атмосфера, окружавшая уходящую жизнь, тот неповторимый воздух, в котором жили исчезнувшие в провале пространства и времени люди? Быть может, только в хорошей книге, в художественном повествовании, в написанной и воссозданной словами картине можно почувствовать едва уловимый запах ушедшего, как аромат испарившихся духов из старого флакона? Удивительно, но этого нет даже в старых кинокартинах, даже на живописных полотнах, не говоря уже о фотографиях. Такое можно уловить только в словесном художественном произведении, в поэзии. Значит, только писатель имеет силу воссоздания ускользающего времени, только ему дано остановить то мгновение, которое прекрасно и неповторимо, что составляет подлинное ядро, сущность жизни.

Интересно, если у Незнамова был этот самый Гэмо, следы которого напрочь исчезли из этой жизни, существовал ли, в свою очередь, Незнамов для Гэмо? Видимо, тут имелась какая-то симметрия, взаимосвязь.

Если это так, то у каждого ли человека есть такой же двойник, какой оказался у Незнамова? Знают ли все эти идущие, едущие, стоящие на Невском проспекте люди, вот эта девушка в обтягивающих джинсах, молодой человек, прицеливающийся фотоаппаратом в прохожих, тучная женщина, поминутно обтирающая мокрое лицо несвежим платком, знают ли они о существовании параллельного мира, в котором живут их родственные души, иные обличия их человеческой сущности? Незнамов прекрасно понимал, что, с точки зрения не только марксистско-ленинской науки, но и вообще обычного здравого смысла, его фантазии не имеют никакого разумного подтверждения… Но это есть! Это было! Он это не только чувствовал, но и переживал сам. И вся жизнь в утепленном курятнике, мучительные ночные писания на фанерной двери, поставленной на две бочки, голод и холод, когда поутру не хотелось вылезать в стужу из-под теплого одеяла, отрываться от нежного горячего тела жены, — все это было и никак не могло быть просто плодом воображения! Незнамов прекрасно зная возможности собственного интеллекта и осознавая, что он не мог придумать иную жизнь в таких подробностях.

Где-то произошел прорыв, и Незнамов обнаружил свою душу в образе Гэмо. Но случилось ли то же самое с Гэмо? Обоюден ли этот прорыв, или это явление одностороннее? И все равно, в состоянии сладкой жути идешь и идешь по своей иной жизни как бы на ощупь, не удивляясь и не поражаясь откровению.

В большом прохладном зале Публичной библиотеки, что на Фонтанке, куда Незнамов после долгих процедур получил разовый пропуск, в эти часы было немного посетителей. Он заказал всего лишь один номер — номер двенадцатый журнала «Новый мир» за 1952 год. Он его перелистал несколько раз: никаких рассказов Юрия Гэмо там не было и в помине. Незнамов на всякий случай внимательно просмотрел список произведений, опубликованных за весь год, помещенный в конце номера, но ничего похожего!

Шагая по Невскому в сторону Московского вокзала, Незнамов снова впал в сомнения: как газетчик, он прекрасно знал, что напечатанное уже не удалить со страницы: что написано пером, того не вырубить топором. А в том двенадцатом номере не только следа топора не было, а вообще и духа Юрия Гэмо не обнаруживалось.

Но почему его так тянет продолжать бессмысленные и, кажется, обреченные на полную неудачу поиски?

6

Незнамову надоело гостиничное одиночество, и он как-то разговорился со смотрителем нижнего туалета, назвавшимся Борисом Зайкиным. Маленького роста, плотный, совершенно лысый, он тем не менее привлекал какой-то неуловимой интеллигентностью и добрым расположением ко всем. Незнамов пригласит его в бар выпить пива. Поколебавшись, Зайкин принял приглашение, несколько раз переспросит, правильно ли он понял.

— Я только переоденусь!

Он скрылся в боковой, незаметной двери в туалете и вышел оттуда уже в пиджаке, в белой рубашке и галстуке.

— Вам какого пива? — спросит Незнамов. — Нашего или датского?

— Предпочел бы датское.

Незнамов подошел к стойке и заказал для начала четыре бутылки «Туборга». Бармен посмотрел на странного посетителя и потребовал оплаты вперед. Незнамов вытащил толстую пачку купюр.

— Вы «новый русский»? — спросил Зайкин.

— Строго говоря, я даже и не русский, — ответил Незнамов. — По происхождению я — ингерманландец.

— Немец?

— Не немец… Был такой родственный финнам народ в Питерской губернии. Перед войной стали выселять, но нашу деревню немец так быстро захватил, что мы так и остались. Мы ближе к финнам и эстонцам.

— Да-а, — протянул Зайкин. — Много было народов в Сэсэсэре.

— Вы про такой народ — чукчей — слышали? — спросил Незнамов.

Зайкин заулыбался:

— Как же! Столько анекдотов про них ходит… Рассказать?

Незнамов кивнул. Ему тоже приходилось слышать так называемые чукотские анекдоты, широко распространившиеся с началом перестройки, но отношение у него к ним было двойственное: одни ему безусловно нравились, а те, где чукчей выставляли совсем уж дураками, он воспринимал с какой-то с душевной болью.

— Ну вот, значит, — начал Зайкин, смакуя мелкими глотками пиво, — снаряжают чукчу в Москву за покупками. И объясняют, что самый большой магазин — ГУМ на Красной площади. Даже и спрашивать не надо: как увидишь большую очередь — так становись за последний. Вот и полетел чукча в Москву. Проходит какое-то время, возвращается с пустыми руками. Односельчане к нему — что такое, почему ничего не купил? А он объясняет: встал-, как советовали, в очередь на Красной площади, полдня простоял. А как подошла очередь — продавец умер. Как умер? — удившись земляки. Так — умер. Даже в стеклянный гроб успели положить.

Незнамов улыбнулся.

— Он, дурак, встал в очередь в Мавзолей, — раскрыл суть анекдота Зайкин.

— Вы думаете — чукчи дураки? — спросил Незнамов.

Зайкин, почувствовав скрытую обиду, поспешил с ответом:

— Так это же анекдот! Вон и про нас, евреев, сколько их!

Незнамов принес еще две бутылки пива.

— Для еврея как-то не совсем обычно ваше рабочее место, — заметил он.