В зеркале забвения
Шрифт:
— А вот не было ли среди учеников Петра Яковлевича, — начал Незнамов, чувствуя, как странный холод охватывает его тело, — не было ли такого, кто бы писал стихи, рассказы?
— Вы имеете в виду писателей?
Незнамов кивнул.
— Как же! — уверенно произнес Борис Петрович. — Отец был знаком с Виктором Кеулькутом, встречался с ним на Чукотке, когда ездил туда в экспедицию, переписывался с Антониной Кымытваль. Вообще он очень радовался каждой книжке на чукотском языке, собирал их…
— А можно посмотреть эти книги? — попросил Незнамов.
— Да тут уже мало что осталось, — махнул рукой Борис Петрович. — Приезжали из Анадырского музея, кое-что купили, кое-что я им так подарил.
Книжная полка была занавешена тканевой занавеской на металлических кольцах.
С неожиданно забившимися сердцем Незнамов принялся рассматривать книги. В основном, это были лингвистические сочинения: Мещанинова, Марра, грамматики разных языков народов бывшего Советского Союза, народов Севера, языков индейцев Северной Америки, художественная литература о Севере, несколько книг Тихона Семушкина.
— Это только жалкие остатки довольно большой папиной библиотеки, — сказал Борис Петрович, появившись с бутылкой минеральной воды и двумя стаканами.
— Я забыл спросить: может быть, вы хотите выпить чего-нибудь покрепче?
— Нет, спасибо, — отказался Незнамов. — В такую жару лучше минеральной нет.
Отпив из стакана, он наконец решился спросить.
— А вам ничего не говорит такое имя — Юрий Гэмо?
Борис Петрович ответил не сразу.
— Знаете, я на Чукотке был совсем маленьким и ничего оттуда не помню… А кто он такой — Юрий Гэмо? Он был студентом папы?
— Вполне мог быть…
— Всех их я не знал. Их было довольно за многие годы.
— Юрий Гэмо, по-моему, писал книги…
Борис Петрович озадаченно посмотрел на гостя.
— Писателя я бы знал, — уверенно сказал он. — По специальности я геолог, хотя на Чукотке не работал, но все, что связано с ней заметного, я знал… Юрий Гэмо… Он, наверное, из старых довоенных писателей, бывших студентов Института народов Севера?
— Да нет, он сравнительно молодой, примерно ваш ровесник, — сказал Незнамов, чувствуя, как трудно даются ему эти слова, и он снова ощутил это странное чувство сопротивления невидимой преграды.
— Никак не припомню, извините. Он, что, был известный писатель?
— Довольно известный, — ответил Незнамов, прекрасно понимая, что в мире Бориса Петровича Скорика нет и не было писателя Юрия Гэмо. Его имени не было и в учебниках, которые стояли на занавешенной полке.
Выходя на бывшую улицу Красной Конницы, Незнамов с отчаянием подумал: неужели Петр Яковлевич Скорик, будь он жив, тоже бы сказал, что он не знает никакого Юрия Гэмо, не было такого ученика у него, соавтора и известного чукотского писателя?
И самое печальное в том, что окружающий мир нисколько от этого не становится ни хуже, ни лучше… Юрий Гэмо отнюдь не рядовой человек, и все равно вроде бы мир ничего не потерял от его отсутствия. Не было такого — и нет! А ведь, наверняка, есть миры, в которых нет Льва Толстого, Пушкина, Чайковского, Бетховена, Брамса, Шиллера, Чехова, Шекспира, жившей здесь Анны Андреевны Ахматовой…
Но это как бы другое… Как понял Незнамов и о чем давно уже подспудно догадался: в том мире, где есть Юрий Гэмо — нет Георгия Незнамова. И — наоборот. Если ему каким-то чудом удастся найти своего двойника, сам он, Георгий Незнаемое, исчезнет, превратившись в Юрия Гэмо. В одном мире не могут существовать два совершенно одинаковых человека, хотя теория вероятности допускает это. Теория-то теорией, подумал Незнамов, но здесь что-то другое, чье-то Высшее Предписание. Душа может быть только одна, неповторимая, хотя телесные оболочки могут быть разные… В таком случае, когда существует Юрий Гэмо, значит, не может существовать Георгий Незнамов? Куда же он тогда девается? Или время останавливается? Значит, все дело во времени. Если время есть одна из форм существования материи, то, выходит, и оно перетекает в другую форму. Но никак не может быть двух времен… Черт знает, в какие дебри могут завести эти размышления!
Теперь-то он понял свои детские фантазии, которые считал продолжениями ночных сновидений. Тогда он и не предполагал ничего о Юрии Гэмо: он просто время от времени ощущал себя совсем другими, живущим в другой земле, среди других людей. Чаще всего это происходило на стыке времен года: ранней весной, когда на землю обрушивался солнечный свет и небесное тепло, или же поздней осенью, скорее, в начале зимы, в освещенных светом свежевыпавшего снега сумерках. Он час сини сидел перед окном, вперив взгляд в не видимое глазами, но видимое внутренним, душевным зрением. Все это было смутно, неясно, в виде исчезающих теней, но страшно привлекательно и наполняло его чувством сладкого, притягательного ужаса.
Окружающие поначалу пугались такого его состояния, постоянно окликали, как бы приводя его в чувство, возвращая обратно на землю, винили во всем жадность к чтению, а родные рассудительно защищали его, говоря, что чтение и знание никогда не вредят человеку. «От знания добра человек становится лучше, а от знания зла — получает предостережение…» Родители были истинно верующими, но в доме не было икон, и только после исчезновения отца и матери, когда Незнамов узнал о своем этническом происхождении, он понял, что они были католиками. У них была небольшая, но добротно построенная изба, и сейчас еще настолько крепкая и теплая, что ее не было нужды ремонтировать. Может, и впрямь, возвратившись, окончательно переселиться в Тресковицы, навсегда покинуть пыльную, с претензией на городскую, улицу Коминтерна в Колосово, ныне переименованную в Вознесенскую? Согласиться на то, чтобы Станислав провел и газ, и водопровод, и прожить остаток дней в размышлениях о странной своей двойной жизни на Земле?
Только в первых числах июля Гэмо сел в поезд, чтобы уже из Москвы самолетом вылететь на Дальний Восток, а оттуда добираться на свою далекую родину.
12
Магаданский аэропорт располагался на тринадцатом километре Колымского шоссе, и, пока тряслись по разбитой колее, таксист рассказывал, что трасса, начинающаяся на берегу Нагаевской бухты, тянется через тайгу, болота, сопки и горные кряжи на тысячу двести километров до самой Индигирки, впадающей в Ледовитый океан.