В зеркале забвения
Шрифт:
Иностранный отдел Государственной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина был оснащен компьютерами, и, с помощью молоденькой служительницы, Незнамов погрузился в недра электронной памяти. Как и ожидалось, никакого успеха это не принесло, как и обращение к систематическому каталогу с сотнями карточек в длинных деревянных ящичках.
Незнамов не был обескуражен неудачей, ожидая именно такого результата. Он давал возможность продолжать поиск, прослеживая и переживая события, происшедшие с двойником. Часто приходила мысль: может, поехать на Чукотку? Там, у истоков жизни Юрия Гэмо, могло произойти нечто удивительное, во всяком случае, в Уэлене никто не мог бы сказать, что человека по имени Юрий Гэмо они не знали. Но они могли не знать его в том мире, в котором существовал Георгий Незнамов…
Борис Зайкин после рождения внучки совершенно преобразился.
— Знаете, у меня появился смысл жизни и физическое ощущение своего дальнейшего продолжения. Еще недавно я смирился с мыслью: умру — и все. Некоторое время его близкие будут помнить, а потом забудут. Заброшенных, забытых могил на наших кладбищах намного больше, чем тех, за которыми еще продолжают ухаживать… А теперь, когда я смотрю в глазенки моей внучки, я думаю: в ней частица моего, и этой моей частицей она увидит далекое будущее…
Незнамов мысленно соглашался с Борисом Зайкиным. Он именно так и думал, когда родился Станислав, и часами мог наблюдать за его быстрым взглядом. Но по мере взросления сына эта мысль все реже посещала его: сын обретал другие, уже неузнаваемые черты характера. Он сам поймал себя на мысли, что все реже обращается к памяти своих родителей, похороненных где-то на необъятных сибирских просторах, в безымянной, скорее всего общей, могиле без всякого знака.
После сумбурных и пьяных магаданских дней и ночей так приятно было вытянуть ноги под самолетным креслом, откинуться и задремать под гул двигателей «Ил-14». Время от времени Гэмо поглядывал в иллюминатор на зеленую поросль тайги, кажущуюся отсюда, с высоты, густой и уютной. Но он-то знал, что эта зелень кишит комарьем и невозможно даже на секунду обнажить лицо: тотчас облепят кровожадные мелкие насекомые, настоящее бедствие тайги и тундры. Там, в Уэлене, на побережье Ледовитого океана, обдуваемого студеным ветром, этого гнуса нет, и он сможет ходить с обнаженным лицом по берегу моря вдоль длинной уэленской косы до Пильхына, или в другом направлении — под скалами Сенлуна.
Самолет садился в Гижиге, Северо-Эвенске и Марково, местах уже северных, но еще лесных, по которым шли на северо-восток русские казаки-землепроходцы, оставляя за собой поколения людей, непохожих внешне на аборигенов, но продолжавших жизнь местных людей. Еще в Анадырском педагогическом училище Гэмо столкнулся с чуванцами, обитателями верховьев Анадыря. Они возделывали землю и ухитрялись не только выращивать картофель, но и получали неплохие урожаи ржи. Но главным образом они промышляли рыбой и собачьим извозом, тихо презирая соседей-оленеедов, или «цукцисек», как они называли тундровых кочевников, снабжавших их оленьим мясом и шкурами. Они считали себя выше чукчей и родным языком считали русский, исковерканный, какой-то шепелявый, однако сохранивший архаические черты русского языка конца семнадцатого столетия.
Гэмо не счел нужным сообщать анадырским властям о своем прилете и, поэтому, выйдя в толпе пассажиров на грунтовое поле старого анадырского аэропорта, располагавшегося на плато над рыбоконсервным заводом, спустился вниз, на берег и на попутном катере пересек Анадырский лиман.
Еще в пути он почувствовал знакомый рыбный дух, идущий из-под толщи коричневатой речной воды. Огромные стада лосося шли на нерест в верховья великой чукотской реки. Их путь отмечали идущие следом белухи и нерпы, выныривающие тут и там по ходу катера. На лимане было ветрено и прохладно, зато на берегу вместе с комариными стаями Гэмо охватило земное тепло тундры. Стоявший в толпе встречающих чуванец Аркадий Косыгин приметил Гэмо и бросился к нему:
— Ты ли это, Юрка?
Они учились вместе в Анадырском педучилище. Аркадий Косыгин увлекался театром, играл в местной художественной самодеятельности, несмотря на шепелявость и неистребимый чуванский акцент, пользовался успехом у нетребовательного анадырского зрителя. Уверовав в свой артистический талант, Аркадий, не доучившись на педагога, уехал в Магадан и попытался поступить в тамошний музыкально-драматический театр, где временами исполнял роль безмолвного статиста, а больше подвизался в качестве помощника администратора.
— Жить будешь у меня, в педучилище! — твердо заявил Аркадий. — Студенты разъехались на каникулы, иные на рыбалке, пусто в здании…
По дороге выяснилось, что Аркадий, помыкавшись в Магадане, вернулся в родной Анадырь и устроился библиотекарем в родном педагогическом училище. Человек необыкновенно аккуратный, помешанный на чистоте и порядке, он сделал из старого, заброшенного склада, где навалом лежали книги, образцовую библиотеку, сумев отгородить для себя уютное жилье, украшенное полками с наиболее ценными изданиями уже из собственных книг. Новое увлечение целиком захватило Аркадия, и он похвастался Гэмо, что собрал все его публикации и критические отзывы, оформив статьи в отдельный красочный альбом, на первой странице которого была помещена групповая фотография первокурсников Анадырского педагогического училища тысяча девятьсот сорок шестого года. Гэмо с щемящим чувством вглядывался в молодые лица своих сокурсников, с сожалением отмечая, что некоторых уже нет.
Аркадий уступил Гэмо свою комнату, переселился к родственникам, но фактически все время был с ним, держал всегда наготове крепко заваренный чай, свежую икру и запас разведенного спирта.
Пообщавшись со своими друзьями, Гэмо начал искать возможность отправиться дальше, в Уэлен. Это можно было сделать либо самолетом, либо на каком-нибудь корабле. Никаких регулярных авиа или пароходных рейсов в те годы не было, и приходилось полагаться лишь на случай.
Тем временем весть о возвращении на родину молодого чукотского писателя, благодаря газете и радио, разнеслась по полуострову. Гэмо посетил окружное начальство, познакомился с новым депутатом, заменившим земляка-уэленца на этом высоком посту, с первым секретарем окружкома партии.
Вечером Гэмо обычно сидел в окружении книг, пил чай вперемешку с разведенным спиртом и беседовал с Аркадием, который щедро излагал разные житейские истории, полагая, что они могут послужить материалом для очередных произведений писателя.
— Эх, если бы я мог сам писать! — горестно восклицал Аркадий. — Но до сих пор пишу с ошибками. А ведь считается, что родной язык у меня — русский!
Зато он умел готовить прекрасные блюда из быстро приедавшегося лосося, где-то доставал свежую гусятину, оленье мясо и даже раз принес нерпичью грудинку.
В один из дней, незадолго до отъезда в бухту Провидения, Аркадий сообщил, что председатель окружного исполкома и депутат Верховного Совета СССР Иван Иванович Рультытегин приглашает Гэмо к себе.
— Я тебе выстирал и выгладил рубашку, — добавил Аркадий. — Галстука я у тебя в чемодане не нашел, поэтому даю свой.
Кабинет Рультытегина находился в длинном приземистом здании, загнутом буквой Г. Одним концом оно выходило на реку Казачку, другим — на берег Анадырского лимана. На крыше полоскался еще яркий красный флаг. Во все времена существования Анадыря, как административного центра Чукотки, государственное управление шло из этого здания, построенного именно для этих целей еще царским правительством.