В зеркале забвения
Шрифт:
— А не пойти ли нам к университету пешком? — предложил рассудительный Коравье. — Как-то привычнее и безопаснее.
— А то, как бы током не ударило в трамвае — вон как сверкает! — Гэмо показал на проносящийся мимо, сыплющий искрами, звенящий вагон.
Вспомнил, как тряхнуло в школе, когда он сунул руку в пустой патрон: электричество провели от ветрового двигателя, но лампочек не хватало, и некоторые черные патроны висели пустые, соблазняя любопытных.
Вот он, Ленинград, многолетняя мечта со школьных лет, когда учитель литературы и русского языка, Лев Васильевич Беликов, рассказывал об этом прекрасном городе, застроенном великолепными
Когда ребята прошли закопченные аркады Гостиного Двора, Коравье вдруг потянул носом и сказал:
— Чую большую воду.
Но прежде встречи с Невой по правую руку предстала арка Главного штаба, воспроизведенная во многих книгах о революции. Ее невозможно было не узнать: именно через эту узкую каменную горловину толпы матросов и красногвардейцев ринулись на штурм Зимнего дворца, родового жилища самодержцев. Сам Зимний дворец предстал сквозь пелену дождя неожиданно низкорослым, не столь внушительным, как ожидалось.
Все невольно замедлили шаг, но Гэмо прикрикнул:
— Впереди большой мост!
Река Нева оказалась многоводной и величественной. Пожалуй, только великая чукотская река Анадырь могла сравниться с ней. И сам мост показался бесконечно длинным, гремящим и вздрагивающим под проходящим трамваем. Внизу бурлила черная вода, и оттуда явственно несло сырой свежестью. Гэмо даже почудился рыбный запах, отличающий коричневую воду Анадырского лимана. Возможно, и здесь, в глубине темной воды, плывут косяки неведомых русских рыб, устремляясь в воды Балтийского моря.
С моста свернули влево, и от речной набережной перешли к домам, тесно поставленным друг к другу, словно при строительстве им не хватало земного пространства. Огромные каменные лестницы вели вверх, к дверям необъятной величины, будто предназначенным для прохода гигантских зверей или великанов.
Перед парадными стеклянными дверями университета, оказавшегося низким двухэтажным зданием, уходящим вдаль, в сырую темноту, горел фонарь.
— Пришли! — с усталым удовлетворением произнес Гэмо и снял с плеча изрядно потрепанный фанерный чемодан, собственноручно сработанный в столярной мастерской Анадырского педагогического училища под руководством военрука-столяра Ивана Соболева.
Однако вместо облегчения от сознания достигнутой цели он вдруг почувствовал беспокойство: все оказалось не совсем таким, каким представлялось в воображении и мечтах.
За темным стеклом маячил человек. Гухуге, отличавшийся особой зоркостью, заглянул и сообщил:
— Будто капитан ледокола «Иосиф Сталин».
И впрямь, фигура за дверью сверкала позолоченным околышем капитанской фуражки, и рукава форменной шинели
Гухуге нерешительно постучал. Дверь тяжело, медленно, но без скрипа отворилась, и густой низкий голос строго спросил сквозь усы:
— Вы кто такие? Абитуриенты?
Абитуриенты… Такого слова ребята еще не знали. Может быть, это название какого-нибудь народа?
— Мы… Мы — чукчи, — ответил Гухуге.
Страж помедлил и протянул:
— Ах, чукчи! — и дверь медленно закрылась.
Усталые путники несколько минут молча стояли перед закрытой дверью.
— Что же ты! — упрекнул товарища Коравье. — Надо было сказать, что мы приехали учиться. И потом — какой же ты чукча? Ты же эскимос, иннуит!
— Какая разница! — разочарованно сплюнул в сторону Гухуге. — Вот тебе и хваленое русское гостеприимство! Ну что будем делать? Постучим еще?
— Нет, — решил Гэмо. — Стучать больше не будем. Где-нибудь скоротаем ночь. Этот человек — швейцар! Страж!
— Видимо, первые такие стражи приглашались из Швейцарии, — предположил Коравье, который готовил себя в историки.
Швейцар-адмирал за стеклом с настороженным любопытством посматривал на ребят, пока они не отошли подальше от негостеприимной стеклянной двери.
Здешний дождь отличался тем, что весь окружающий воздух был пронизан, пропитан влагой, сочащейся отовсюду. Привычных, обыкновенных капель не было. Потолкавшись на набережной, остерегаясь углубляться в каменные ущелья улиц, ребята пристроились под египетскими сфинксами напротив Академии художеств.
Гэмо почти не спал. Он думал, что с рассветом, который с трудом пробивался сквозь сырую пелену, для него начнется не только новый день, но и совершенно новая жизнь, непохожая на ту, которая осталась в древнем Уэлене.
На северном факультете для коренных жителей конкурса не было, и вступительные экзамены оказались скорее формальностью, нежели суровым испытанием. После зачисления всех троих отправили, как это делали со всеми первокурсниками, на уборку урожая.
В деревню приехали ночью, и под утро Гэмо вдруг услышал за тонкими стенами сенного сарая истошный вопль, зовущий на помощь. Он вышел в рассветные сумерки и увидел на покосившемся заборе пеструю, будто нарочно раскрашенную птицу. Широко раскрыв клюв, птица продолжала громко вопить, и Гэмо догадался, что это хорошо описанный в русской литературе петух, а его крик — знаменитое петушиное пение… Гэмо громко рассмеялся, и петух, обиженно скосив на него глаз, затряс красным гребнем и завопил пуще прежнего.
Ребята проработали в деревне только два дня.
Назначенный возчиком Коравье боялся подойти к лошади, а Гухуге, чтобы избежать встречи с коровами, прятался в сенном сарае. Гэмо никак не мог связать сноп, который, несмотря на все его старания, рассыпался в его руках. Руководитель университетской группы распорядился отправить студентов обратно в Ленинград.
Полдня прождали попутный поезд в районном центре Колосово.
Прогуливаясь по улицам ничем не примечательного поселка, Гэмо набрел на домик редакции районной газеты «Колосовская правда» и долго стоял перед ним, вспоминая редакционный домик в бухте Лаврентия, который он побелил известью, заработав деньги на следующий этап своего долгого пути в Ленинградский университет. Наверное, хорошо работать в этой маленькой газете, писать о новостях района, о том, как чукчи приехали в русскую деревню Тресковицы…