В зеркале забвения
Шрифт:
Незнамов остановился перед входом на филфак университета. Мимо него сновали студенты и преподаватели. Хорошо, что не надо предъявлять никакого документа для входа в здание. Два марша широкой лестницы вели на второй этаж. Незнамов поднялся и очутился в обширном помещении, куда выходили двери аудиторий. В простенках между дверей висели доски с объявлениями, и даже нечто вроде портретной галереи знаменитых выпускников филологического факультета. Среди них не оказалось имени Юрия Гэмо.
Незнамов спустился обратно в вестибюль: там должна была быть дверь, ведущая во двор. Двери не было…
А там во дворе, в начале пятидесятых, располагалось общежитие, где в одной из комнат Гэмо получил койку. Студентов-северян раскидали по разным комнатам, смешали со студентами других факультетов. В общем-то, это было правильно: привыкание к жизни в большом городе протекало гораздо быстрее. В комнате проживали, в основном, филологи, но был один экономист, слепой аспирант Самцов, который каждый раз, входя в комнату, палкой попадал на постель Гэмо и ворошил, оставляя на наволочке темные, грязные пятна. Сделать ему замечание не поворачивался язык: Гэмо просто стал закрывать свою постель старыми газетами. Слепой наизусть знал «Капитал» Маркса и на спор безошибочно цитировал оттуда целые куски. С Гэмо соседствовал еще один примечательный человек: Павел Булгаков — студент восточного факультета, самостоятельно изучивший древнееврейский язык и игравший на рояле в нижней комнате отдыха прелюды и мазурки Шопена. Павел поражал невероятной худобой и такой рваной одеждой, которая даже среди небогато одетых ребят выделялась вызывающей неопрятностью и лохмотьями. Вместо нижнего белья Булгаков носил какие-то фрагменты кальсон и рубашки, почти не прикрывавшие его тела. Рядом с большой комнатой с роялем, где порой по вечерам разучивали входившие тогда в моду бальные танцы, в небольшом закутке жил студент-филолог Дутов с женой и маленькой дочкой. Звеня медалями, Дутов проворно передвигался на протезах, и все обитатели общежития уважительно называли его «наш Маресьев».
Два иностранца — венгр Ласло и чех Иржи, по прозвищу Партизан, завершали список жильцов комнаты. Иржи в военные годы партизанил в Югославии и привез роскошное кожаное пальто, снятое с немецкого офицера. Это пальто часто выручало обитателей четвертой комнаты: Иржи охотно одалживал его попавшему в затруднительное положение студенту, и тот его относил в Василеостровский ломбард на Восьмой линии.
Лекции читались в здании филологического факультета, так что далеко ходить не было нужды.
Большинство преподавателей северных языков еще недавно, на заре установления Советской власти на окраинах страны, учительствовали в первых туземных и таежных школах, выучились местным языкам, создавали и внедряли письменность среди кочевых народов и охотников.
Петр Яковлевич Скорик в двадцатые годы работал в Уэлене, и его хорошо помнили в родном селе Гэмо. Кроме научной работы и преподавания, Скорик создавал учебники для чукотских школ. Он вовлек в работу и Гэмо, сделав его соавтором новой книги для чтения на чукотском языке.
Иностранный язык в университете можно было выбрать по желанию, и Гэмо выбрал английский. Когда-то его преподавала в уэленской школе мать директора — Прасковья Кузьминична. Старики-чукчи, плававшие на американских китобойных судах, любили поболтать с ней, вспоминая посещения больших американских городов, где самым поразительным было обилие полисменов и негров.
Преподавание английского языка, очевидно, являлось уделом женщин. Университетский курс английского читала Софья Петровна Уайт, поразительно напоминавшая англичанку из рассказа Чехова «Дочь Альбиона». Гэмо даже отважился спросить ее, не британского ли она происхождения, на что пожилая дама с сильно напудренным носом ответила:
— Мои предки приехали из Англии служить на русский флот еще во времена Петра Великого!
Темные, почти неразличимые портреты предков висели в комнате Софьи Петровны на улице Герцена, куда Гэмо любил приходить сдавать домашнее чтение. Хозяйка угощала студента крепким чаем с молоком, заваренным «по-английски».
Историю исследования Советской Арктики читал профессор Визе, открыватель новых земель в Ледовитом океане: его именем даже был назван клочок суши, покрытой вечными льдами. Профессор уже был стар, едва передвигал ноги. Он приезжал на факультет в личной автомашине, что было редкостью в те годы, и шофер помогал ему подниматься по ступеням. Усевшись за кафедру, Визе принимался читать вслух собственную книгу «Моря Советской Арктики», изредка отвлекаясь и оживляясь, когда вдруг на него накатывали волны воспоминаний времен арктической молодости. Для описаний берегов Ледовитого океана излюбленным эпитетом у него было определение «унылые».
Профессор Плоткин читал советскую литературу, в основном, расхваливал роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы», удостоенный незадолго до этого Сталинской премии.
— Раньше, — проникновенно вещал Плоткин, — героем литературного произведения выступала отдельно взятая личность. Это относится и к древней литературе, и к литературе критического реализма… Но только литература социалистического реализма открывает нового героя — человека груда. Эпохальное новаторство советской литературы состоит еще и в том, что уже не отдельный человек, а коллектив, трудовой коллектив становится героем. Но Василий Ажаев пошел дальше! Он доказал, что главным литературным героем может быть не только человек труда, не только коллектив, но и сам предмет труда! Поэтому мы с полным основанием можем сказать, что главным героем романа «Далеко от Москвы» является… — Профессор тут делал небольшую паузу и торжественно провозглашал: — Нефтепровод!
Весной Гэмо сдавал экзамен но литературе молодому ассистенту профессора, аспиранту Федору Абрамову. Когда он сказал, что главный герой романа Ажаева — нефтепровод, фронтовик-аспирант поморщился и брезгливо произнес:
— Какая чушь!
Это замечание заронило в голову Гэмо сомнение: выходит, не все то, что утверждали ученые с кафедр, являлось конечной истиной.
Понемногу Гэмо приспособился к городской жизни, и у него даже сложился более или менее твердый распорядок дня. По своей чукотской привычке, от которой он так и не отделался, вставал рано, на рассвете, но, чтобы не будить остальных обитателей, не зажигал света, одевался в темноте и отправлялся в туалетную комнату, где, включив свет, чаще всего видел своего слепого соседа-политэконома Самцова, брившегося в абсолютной темноте. Самцов узнавал его и здоровался, продолжая водить по своему лицу перед зеркалом безопасной бритвой. Поначалу Гэмо удивился: если он себя не видит и может бриться в темноте, зачем ему зеркало? Но потом догадался: бритвенные принадлежности Самцова лежали на полочке перед зеркалом.
Рядом с нижней, большой комнатой в маленькой кухне в железном баке-титане всегда был кипяток. Гэмо наскоро пил чай и располагался со своими книжками за столом. За эти два-три часа он успевал перевести несколько текстов для учебника, сделать почти все обязательные работы, так что день у него оставался свободным: он мог после лекции отправляться на трамвайные прогулки, бродить по городу, останавливаясь, если были деньги, у пивных киосков, заходил в библиотеки — факультетскую, общую фундаментальную и даже в газетный зал Публичной библиотеки.
Работая над учебником, над родным языком, Гэмо как бы возвращался домой. Книга предназначалась для внеклассного чтения и включала в себя все: рассказы классиков русской литературы, произведения советских писателей, стихи и популярные очерки о явлениях природы.
Петр Яковлевич Скорик, познакомившись с первыми, пробными опытами своего студента, с удовлетворением произнес:
— У тебя, несомненно, большие способности!
3
Семнадцатая линия Васильевского острова выходит одним концом на набережную, не такую нарядную и торжественную, как часть, прилегающая к Академии художеств, украшенная двумя сфинксами, привезенными из Древних Фив. Какие-то разнокалиберные суденышки плотно прижимались друг к другу, да и публика, прогуливающаяся по пыльной набережной, отличалась от той, которая дефилировала по Невскому проспекту.