В зеркале забвения
Шрифт:
В довершение всего сгорел Дом писателя. Прекрасный особняк, когда-то принадлежавший графам Шереметевым, за одну ночь выгорел так, что речь могла идти только о восстановлении дворца заново, а не о ремонте. А денег на это ни у писателей, ни у города не было.
Ощущение крушения, напрасно прожитой жизни все чаще преобладало в настроении Гэмо.
Так называемая авангардная литература неожиданно, при явном отсутствии широкого читателя, заполонила страницы толстых литературных журналов. Их авторы удостаивались литературных премий за книги, представляющие, к примеру, продырявленный том, в отверстие надо было опускать специальный шарик, который показывал,
Разумеется, Гэмо на такие ухищрения совершенно не был способен, да и ходить и выклянчивать издание у новых владельцев издательств, для которых главное — крупно заработать, он не мог.
В стране творилось нечто невообразимое и невероятное, и все это под истошные вопли двух сторон: демократов и коммунистов. Каждая сторона радела о бедных, об умирающих от голода пенсионерах. Накал страстей достигал своего пика в период выборов. Бедный избиратель не знал, за кого голосовать: кандидаты обещали невероятные блага… Но проходили выборы, и все оставалось по-прежнему. Так называемые свободные средства массовой информации — газеты, радио и телевидение — откровенно плевали на общественное мнение, преследуя какие-то свои особые цели.
По вечерам, при осеннем ветре, высокие деревья шумели за стеклами веранды и большие капли дождя громко стучали по железной крыше. Обладание собственным домом прибавляло чувство независимости и собственного достоинства, и, наверное, именно этого и остерегались большевики, когда запрещали творческим работникам строить собственные дома, приобретать их.
Гэмо и Валентина часто гуляли по окрестным местам, часами брели по берегу Лемболовского озера, сопровождаемые собачкой-пуделем. Всю жизнь у них жили собаки. Они пережили уже трех, и эта, последняя, часто заменяла общение с детьми, которое становилось все труднее. Старший сын давно женился, работал художником на знаменитом Фарфоровом заводе имени Ломоносова, младший, поскитавшись по Чукотке, тоже осел в Ленинграде, недавно переименованном в Санкт-Петербург. Дочка, жившая в Москве после окончания университета, вдруг вышла за датчанина и уехала в Копенгаген.
Иногда дети приезжали с внуками, но, видимо, нерадостное настроение деда действовало на них угнетающе, и они не задерживались в оказавшемся неожиданно просторным доме, который строился в расчете на то, что летом все будут жить вместе.
Наступала зима. Однажды Гэмо обнаружил, что вода в бочке покрылась коркой льда, и вспомнил, как в страшную зиму сорок шестого — сорок седьмого года, студентом педучилища, он мерз и голодал в бывшей казарме на холме над старым Анадырем и всю зиму обтирался снегом, так как вода в умывальнике замерзла в конце сентября и оттаяла только в конце мая.
Иногда, оглядываясь на прожитую жизнь, Гэмо чувствовал, что все самое лучшее и самое интересное уже давно позади. Все было — и романтика, и веселые дружеские пирушки, книги, интересные встречи, беседы и надежды, надежды, надежды на лучшую жизнь, на лучшее будущее.
О своем ошеломляющем впечатлении от первой поездки в Америку Гэмо рассказал только Валентине.
— Ну почему — они? Почему они живут именно так, как я мечтал жить, как мечтают жить все мои друзья, да все советские люди? Раскованно, могуче, широко!.. Почему этот, обливаемый всеми возможными проклятиями, ошельмованный со всех сторон капиталистический строй дал человеку расправить такие крылья и дать такие возможности, какие и не снились нашим людям?.. У нас часто ссылаются на войну… Но как поднялись буквально из руин Западная Германия, даже испепеленная атомными бомбардировками Япония! Значит, что-то не то в нашей системе…
И вот система рухнула, и из-под обломков ее выползли далеко не самые лучшие люди.
Поздней осенью, уже перед тем, как переехать на зиму в город, Гэмо и Валентина сели в машину и отправились в Комарово, где прожили на казенной литфондовской даче не одно десятилетие.
Дорога пролегала по прекрасным и просторным местам, и в душе росло недоумение: почему при таких огромных земельных богатствах, обилии прекрасных ландшафтов для петербургских деятелей культуры был предоставлен унылый болотистый участок?
Недалеко от Репино в совхозе «Ленинский», издали увидели большой дом. Все здание занимала администрация совхоза, и на первом этаже, как раз напротив магазинных дверей, Гэмо приметил табличку «Библиотека». В просторном полумраке за стойкой сидела пожилая седая женщина, типичный библиотечный работник, подвижник своего дела.
Поздоровавшись, Гэмо спросил:
— У вас есть книги чукотского писателя Юрия Гэмо?
Библиотекарша встрепенулась, поднялась со своего стула.
— Есть, конечно… В свое время он был довольно популярен.
— А теперь?
— Теперь его почти и не спрашивают… Сейчас читателю нужны другие книги — приключения, фантастика, секс… А Юрий Гэмо… Он почти забытый писатель.
«Забытый писатель»… Эти слова ударили по сердцу, и Гэмо быстро вышел из библиотеки. Валентина ждала его у машины.
— Что с тобой? — спросила она, вглядевшись в изменившееся лицо мужа.
Гэмо махнул рукой. Он сначала не хотел рассказывать о своем коротком диалоге, но уже на перегоне от Репино до Комарово не удержался.
— Ну и что? — произнесла своим ровным, всегда успокаивающим голосом Валентина. — Между прочим, ты не в худшей компании… Но рано или поздно интерес читателя повернется к настоящей литературе. То, что сейчас происходит — это естественное утоление жажды запретного. Гляди, как народ накинулся поначалу на кока-колу, пепси, фанту и прочие экзотические напитки? Напились досыта и вспомнили — а ведь нет ничего лучше чистой родниковой воды!.. То же самое произойдет и с читателем…
Однако успокоение не приходило всю зиму, хотя Гэмо продолжал работать. Закончил одну повесть, взялся за роман… В отличие от других собратьев по перу, он пока не испытывал материальных трудностей: книги продолжали выходить за рубежом. Между писателем и зарубежным издателем больше не стоял вездесущий, хищный ВААП. Две книги, так и не увидев света ни на русском, ни на чукотском языке, вышли в Европе.
Теперь можно было писать обо всем, но невозможно было напечататься в России.
Гэмо старался не думать об этом.
В последнее время его снова стали одолевать мысли о его двойнике, Георгии Незнамове. А если написать книгу об этом? О том, что действительно случилось с ним, о загадочном и неожиданном появлении его в другой жизни, где есть Георгий Незнамов и нет Гэмо. Тем более, как выразилась библиотекарша из совхоза «Ленинский», он — почти забытый писатель… Если бы это был просто литературный прием, то открывало бы очень большие возможности для творческой фантазии… Гэмо уже давно заметил, что реальные факты, действительно случившиеся в жизни, с трудом ложатся на бумагу. Другое дело если пишешь, опираясь только на чистое воображение. Чаще всего получается куда убедительнее, чем при описании живой жизни. Гэмо начал чувствовать внутреннее волнение, предшествующее большой работе над новым произведением.