В железном веке
Шрифт:
Но дело было не только в ней! Она с болью осознала, что не одну вину ей следует загладить в жизни, особенно перед обоими стариками. Как ни добры и снисходительны были они к ней, ока не могла не упрекать себя за то, что одно время совсем забросила их. И, может быть, именно эта доброта и снисходительность заставляли ее страдать, при мысли, что многое из сделанного ею уже непоправимо.
Мария раньше разделяла мнение Йенса, что к связи стариков можно относиться снисходительно, только учитывая их преклонный возраст. И Йенс отнюдь не был свободомыслящим, когда дело касалось других
В глазах Марии это не служило ему оправданием; в конце концов она не обязана разделять его точку зрения, хоть он и муж ей.
Но, к сожалению, она ее разделяла: она отдавала должное его рассудочной оценке жизни и вместе с ним осуждала стариков за то, что они доживают свои дни так, как им того хочется. Они предпочитали, пользуясь полной свободой, радоваться своей запоздалой любви или их отношения были только дружбой, — по мнению Марии, они никому не были обязаны в этом отчитываться; «о они все-таки имели право требовать уважения к себе. Мария с болью в сердце сознавала, что в оценке их отношений она недалеко ушла от Йенса. Старики свыклись со своим образом жизни, вероятно памятуя старинную поговорку: если дети богачей играют с детьми бедняков, то уж обязательно в укромном уголке. Детей у них не было, следовательно тут не возникал вопрос о наследстве; что же касается Анн-Мари, то она была просто дочерью хусмана и никогда особенным почетом не пользовалась.
Мария Воруп ясно отдавала себе отчет, что в свое время она совсем по-другому относилась бы к Анн-Мари, если бы та была дочерью хуторянина. «На этом пока что кончается моя человечность, — говорила она себе. — Мне еще многому надо научиться и многое загладить!» — И Мария очень старалась это сделать.
Старик Эббе всегда был одинаков; но благодарность Анн-Мари была поистине трогательна. Уже одно маленькое словечко «мама», которое теперь так часто произносила Мария, повергало ее в такое волнение, что она спешила куда-нибудь спрятаться.
— Ах, отец, мне так хорошо у вас! — сказала однажды Мария, оставшись вдвоем с Эббе. Анн-Мари была на кухне, а дети, по обыкновению, последовали за ней, — втроем они чувствовали себя всего лучше.
— Так оно и должно быть, дитя мое, — отвечал старик Эббе. — И тем не менее я радуюсь, что слышу это.
— Как это получается, что некоторые люди кажутся маленькими, как птицы в небе, а приблизишься к ним — и они бесконечно много дают тебе! Я всегда удивляюсь этому.
— Ничего тут удивительного нет, — отвечал старик. — Во-первых, мы обычно судим по внешности, а во-вторых, даже и так судим неправильно. То же, видимо, происходит и с тобой. Ты забываешь, что внешнее и внутреннее, как правило, находится в обратном соотношении. Так уж устроила природа, что золото не лежит на поверхности. Что же касается Анн-Мари и Петры — ведь ты, надо думать, их имеешь в виду? — то им обеим много пришлось пережить. А жизнь научает человека смирению, — конечно, если он настоящий
— Ну, тогда мы мало чего стоим, Йенс и я. Я ведь только жалкое эхо Йенса. Увы, это так.
— Вам жилось слишком хорошо, а такое испытание не всем удается выдержать. Правда, слишком поздно стало очевидно, что вам все давалось чересчур легко. Йенс — своеобразный человек, дитя своего времени. А наше время чуждо смирению, — слишком большие внешние победы привык теперь одерживать человек. Но самоуверенность тоже ценное качество; обычно это значит, что ты готов беззаветно бороться за свое дело. Йенс по крайней мере не таит своей сущности и не повторяет чужие слова.
— И все-таки я бы очень хотела, чтобы он научился смирению, — серьезно сказала Мария.
Старик улыбнулся:
— А сама ты не хочешь ему научиться? Или тебе смирение не требуется?
— Что я? Право, мне кажется, что без Йенса я вообще ничто. У него слишком сильный характер.
— Да, ты права, и немножко сомнения в себе ему бы не повредило. Боюсь, что со временем он дорого заплатит за эту самоуверенность. Раньше или позже, а смиренье приходит к каждому из нас, но многим оно не под силу, и они падают под его тяжестью.
— И все-таки я хочу этого для него. Ты сам однажды сказал, что человек, не познавший смиренья, напрасно проживет свою жизнь.
Мария, как Арне, раз напав на какой-нибудь вопрос, уже не успокаивалась, не докопавшись до самой его сути. Но старик Эббе неохотно говорил на эту тему: участь, ожидавшая Йенса, пугала его. Он долго молчал и потом сказал тихо, почти неслышно:
— Может быть, Йенсу предначертан особый путь! Мне часто кажется, что жизнь каждому из нас дарует свой удел.
Старик сказал: «жизнь», но по торжественности его тона Мария поняла, что речь идет о боге.
Когда семья по вечерам собиралась в «Тихом уголке», Мария отправляла обеих девочек домой в сопровождении Арне, а сама засиживалась допоздна. Какие это были прекрасные часы! Чаще всего она сидела одна со стариками, и Анн-Мари, наконец-то, стала высказывать свои простые, лишенные всякой претенциозности взгляды на жизнь, которые достались ей ценою долгих и трудных испытаний. Затем приходили Нильс и Петра, иногда заглядывал еще кто-нибудь из старых друзей. Мария не переставала удивляться, до какой степени одинаковы были взгляды отца и брата, хотя старик был христианином в самом лучшем смысле этого слова, а Нильс вполне свободомыслящим человеком. Но во всех жизненных вопросах их, видимо, сближало что-то несравненно более важное и сильное.
Иногда в «Тихий уголок» заглядывал пастор, и Мария стала замечать, что отец и брат смотрят на него теперь совсем другими глазами. Трудно было разобраться, что в нем происходит, — обычная уверенность, казалось, оставила его; когда он говорил, можно было подумать, что прежнего пастора уже не существует. Это, конечно, вздор, пастор существовал и даже стал еще толще, но когда он, сидя в темном углу, начинал говорить, казалось, что в этом огромном теле заключено какое-то второе существо, хрупкое и страдающее. Временами Мария находила его даже красивым.