Вакансия третьего мужа

Зарецкая Людмила

Детство было счастливым, пусть и не особенно сытным. Мама, работавшая швеей на швейной фабрике, осталась вдовой с четырьмя сыновьями на руках, когда ей только-только исполнилось двадцать восемь. Старшему – Егору – было восемь лет. На нем «горели» штаны и ботинки, он провалился под лед, когда с друзьями прыгал на реке со льдины на льдину, и его новое, только один сезон проношенное пальто село на два размера. Он все время хотел есть, особенно мечтая о «докторской» колбасе – розовой, с выступающими по обрезанному краю прозрачными каплями.

Колбасу продавали по талонам, и мать никогда ее не ела, отдавала мальчишкам, строго наказывая, чтобы старший

не отбирал у младших. Впрочем, Егору бы это даже в голову не пришло. К пацанам – пятилетнему Кольке, трехлетнему Макару и полуторагодовалому Никите – он относился с любовью, а к матери – с трепетной нежностью и старался во всем ей помогать.

Он так и не смог простить отца, по пьяной лавочке замерзшего в сугробе, не дойдя до дома каких-то двухсот метров. У него странно екало и куда-то вбок сдвигалось сердце, когда он видел пришедшую с работы после двух смен маму, которая садилась на стоявший в прихожей сундук, не в силах сдвинуться с места. Она сидела минут пять, закрыв глаза и не зная, что старший сын подглядывает за ней через щелку в портьерах, отделяющих кухню. А потом поднималась и вставала к плите и стиральному корыту, и штопала бесконечные мальчишечьи рубашки и носки, шила на ножной машинке новые брюки, с виноватой улыбкой слушала жалобы учителей в школе. Правда, на Егора они никогда не жаловались, только на младших, которые не относились к учебе с таким же прилежанием, как он.

Сколько он ее помнил, мама всегда выглядела усталой и чуть виноватой из-за этой своей усталости. Даже сейчас, когда сыновья давно выросли и устроились в жизни, на ее плечи как будто давила та давняя, не проходящая с годами усталость.

Егор раз в год устраивал маму в больницу на полное обследование, отправлял в санатории в Крым и Кисловодск, привозил красную икру и фрукты, из которых мама почему-то особенно полюбила невиданные ранее заморские киви, доставал любые рекомендованные врачами лекарства, сделал отличный, чуть ли не капитальный ремонт дома – и все равно не мог стереть с ее лица печать этой проклятой усталости.

– Егорушка приехал! – Мать выбежала на крыльцо, заслышав рычание заезжающего на участок джипа. – Сынок…

Нетерпеливо перебирая по влажным деревянным доскам шерстяными вязаными тапочками, она дождалась, пока он заглушит мотор и легко взбежит на крыльцо, прижалась к нему своим худеньким телом, слегка отстраняясь, внимательно посмотрела в лицо.

– Устал?! – то ли спросила, то ли подтвердила она. – Сыночек, как же я за тебя волнуюсь!

– Не надо за меня волноваться, мамуля, я смотри какой у тебя большой! – шутливо ответил Егор, отчетливо видя, что мать и на самом деле волнуется и переживает.

– Дак как же не волноваться, когда у тебя не жизнь, а сплошной вулкан! Теперь вот еще и выборы эти, – резонно заметила мать. – Да и маленькие вы все для меня по-прежнему. Ой, сыночек, а кто это у тебя в машине сидит? Ты что же друга своего в дом не приглашаешь пройти?

В машине действительно оставался охранник Михаил. Егор правдами и неправдами пытался оставить его в городе, понимая, что никак не сможет объяснить матери появление в его жизни охранника, но Михаил уперся, что называется, рогом.

– Вы, Егор Александрович, сами подумайте. Супостаты ваши знают, что вы к матери ездите, и вполне могут предположить, что захотите один ее проведать. А мне эксцессы ни к чему. Мне Игорь Витальевич за вас голову снесет и скажет, что так и было. Так что я сначала в машине посижу, а потом потихоньку рекогносцировку на местности проведу. Вы не волнуйтесь, я вам мешать не буду. Но одного не отпущу, – твердо сказал Мишка.

– Мама, это мой приятель, его Мишей зовут. Он сейчас машину посмотрит, а потом мы все вместе чай пить будем, ладно? – сказал Егор, чтобы дать Мишке время на необходимую ему «рекогносцировку». – Пойдем в дом, мама. Холодно, простудишься.

– Сынок, – мать внимательно посмотрела на него и, тихонько ахнув, прижала руку ко рту. – Сынок, ты охранника завел? Тебе кто-то угрожает?

– Мама, ну кому я нужен? Кроме тебя, конечно. – Мягко обняв мать за плечи и внутренне чертыхаясь, Егор увел ее в дом. – Мне по статусу так положено. Ты же знаешь, сейчас жизнь какая. Начнешь вести себя не по статусу – и все, считай, пропала карьера.

– А может, и бог с ней, с карьерой? – Мать посмотрела на Егора с привычной виноватинкой в глазах. – Зачем тебе в мэры, Егорушка? Это же ответственность какая! За целый город отвечать. И люди ведь «спасибо» не скажут. Будут только требовать и во всех грехах обвинять. Вот шел бы ты обратно на завод. Там у тебя настоящее дело было. Там тебя рабочие уважали. Хотя ты сам решай, конечно. – Она испуганно замолчала.

– Ну что ты, мамочка, – Егор снова обнял ее в полутемной коридоре, – я тебе обещаю, что все будет хорошо. Ты ставь чайник, пожалуйста, я в свою комнату на минутку поднимусь, ладно?

«Его» комната располагалась на чердаке. Егору было двенадцать, когда он самолично перетаскал оттуда старый, годами копившийся хлам. Почти два месяца он каждый день, возвращаясь из школы мимо «Дома мебели», забирал оттуда картонные ящики, которые охотно отдавали продавщицы. Этими коробками он обил чердак изнутри, затем обклеил стены портретами своих любимых музыкальных групп, вырванными из всевозможных журналов (слово «постер» тогда еще никто не знал), повесил гамак, накидал на пол подушек от старого, приготовленного к выносу на помойку дивана, отчистил и покрыл лаком, выпрошенным у школьного учителя труда, довоенный еще сундук, в который и сложил свои мальчишечьи ценности – бинокль, подаренный дедом, фотоаппарат, оставшийся в наследство от отца, настоящую финку, презентованную главным слободским хулиганом Пахой, коллекцию марок, ничего не стоившую, но трепетно собираемую, и настоящую морскую раковину, привезенную мамой из свадебного путешествия в Ялту.

В раковине жило море, которое маленький Егор никогда не видел, но заочно очень любил. Иногда зимой он залезал на чердак, смотрел сквозь маленькое ледяное оконце на заваленный снегом двор и, приложив раковину к уху, слушал море и мечтал. В мечтах он обязательно возил на море маму, и они вместе гуляли вдоль кромки прибоя. И на маме было не ситцевое или кримпленовое, а настоящее шелковое платье с райскими птицами. Когда-то подаренный отцом шелк лежал в комоде, и в маминой жизни не было для него места.

Чуть позже на чердаке появился переносной транзистор «ВЭФ», которым маму почему-то наградили как ударника труда. А еще чуть позже – бобинный магнитофон, на который Егор два лета зарабатывал, устраиваясь в расположенный неподалеку от Слободы речной порт грузчиком.

Чердак был его убежищем. Когда он поднимался туда, братьям запрещалось ему мешать. До поздней осени он даже уроки делал на чердаке. Зимой там становилось слишком холодно, а разводить огонь мама категорически запрещала, остерегаясь пожара. Зимой он поднимался туда минут на десять, послушать море и проверить свои драгоценности, а вот с марта по ноябрь проводил на чердаке целые часы.