Вакцина памяти
Шрифт:
Ильич выиграл первый раунд, обвинять его дальше за 1905 год было себе дороже.
Панько почувствовал, что ему становится душно. Заседание тяжелело поминутно. «Скорей бы перерыв». Ленин доказывал неизбежность революции, кивая то на полуколониальный Китай, то на выступления рабочих в капиталистической Германии:
– И в конце концов, все либералы и консерваторы говорили, что самодержавие исчерпало себя.
– В этом корень зла, Владимир Ильич? – вежливо спросил царь.
– Нет, вся беда и
– Суд объявляет перерыв.
«Наконец-то», – вздохнул Панько.
– Белкин, перекурить надо, – толкнул он в бок товарища.
***
В курилке было тихо. Какой-то судья затягивался сигариллой, не снимая мантии. Пахло дорогим табаком.
– Заморские? – поинтересовался Ленин у судьи.
– Ага, угощайтесь, Владимир Ильич, – судья любезно протянул Ленину пачку.
– Не откажусь, – Ильич вытащил сигариллу.
Керенский, Витте и царь тоже защелкали зажигалками, и вскоре потянуло бюджетным куревом.
Панько с Белкиным поглядывали на публику: один судья, другой, ребята из ЦИК, тут же гуиимовцы. Несколько молодых девчонок с цифровыми сигаретами бросали оценивающие взгляды на мужчин – взгляды эти выражали апатию. Единственным, кому они могли отдать предпочтение, а может, что-то большее, был Сергей Гавриков. Но Гавриков курилок не посещал, сберегая генофонд и храня верность ЗОЖу. Если бы не свидетели в костюмах прошлого века и пара судейских мантий, то это была бы вполне обычная офисная курилка в каком-нибудь бизнес-центре.
– Да потому, что бегать по полю нужно, а не ходить! Вот тебе и результат, с такой игрой можно и в премьер-лигу вылететь, – Дыбенко что-то эмоционально доказывал Корнилову.
– Нормально они играют, вечно вам все не так, – вступился царь за любимый «Зенит».
– Сегодня бы пораньше разбодаться, – сетовал судья секретарю, – по пробкам еще тащиться.
– Так вы на метро.
– С удовольствием, только дочку с соревнований забрать нужно, в Заневском районе без машины никак, потом еще со своей к теще. Блин, рассаду им привезти нужно. Дачу в Синявино завели, да я бы этих дачников… – Видимо, в его женском царстве, при абсолютном матриархате, судья держал оборону в одиночку.
– Ага, – понимающе-равнодушно закивал секретарь.
– Ладно, пойдем, воздадим зловредной немке за все грехи, – ухмыльнулся бородатый судья.
Секретарь и судья вышли из курилки. Панько последовал за ними. Хотелось посмотреть, что еще происходит в стенах судах. Через несколько минут Панько проворно затесался на другое заседание. Полная тетка, которую можно было принять за продавщицу в сельском магазине или буфетчицу в придорожном кафе, с гнездом на голове и в нелепом жакете, пялилась в бумажку, слушая строгого судью.
– Вы императрица Екатерина Алексеевна Вторая, урожденная София Фредерика Ангальт-Цербстская, дочь прусского князя и немецкой аристократки? – судья решил не тратить время на перечисление всей родословной, все-таки речь шла о людях, а не о бульдогах.
– Ну, я, – ответила женщина без тени королевского достоинства. – И что?
– Екатерина Алексеевна, перечень обвинений в ваш адрес достаточно велик, эпизодов масса. Прежде всего, вы иностранный агент! – поставил судья восклицательный знак.
– Протестую, ваша честь, – вскочил адвокат. – Екатерина приняла подданство и перешла в православие. В православие из лютеранства.
– Вот тебе два, – подхватил судья, – оскорбление чувств верующих с использованием своего служебного положения.
– Почему оскорбление? Митрополит разрешил, по бумагам все верно было, – вновь возразил адвокат.
– А тогда извольте предъявить разрешение лютеранского пастора. Или что, лютеране у нас к верующим не относятся? Закон для всех один! – съехидничал судья. Защитник потупил взгляд: кажется, у судьи было неважное настроение. – Итак, будучи немкой по рождению, проникнув в Россию, вы, Екатерина Алексеевна, пользуясь случаем, стали коронованной особой благодаря династическому браку с Петром Третьим. Есть основания полагать, что вы причастны к его смерти.
Тетка побледнела; не спасал даже обильный искусственный румянец. Адвокат делал какие-то знаки, однако картина прошлого у буфетчицы вырисовывалась медленно.
– Протестую, уважаемый суд, – взял слово адвокат. – У Петра Третьего были трудности, как бы это сказать, психического характера и разного рода слабости. Сдается мне, что он своим образом жизни сам себя изжил раньше срока, к тому же еще морально разлагался.
– Изжил – не изжил, разберемся. Гражданка императрица, вы также обвиняетесь в угнетении и закрепощении народных масс, усилении крепостного права, оскорблении русского и других народов Российской империи.
– А чего же здесь обвинительного, все так делали в то время, абсолютизм был, сословия, так устроен мир, Европа, в конце концов, иного порядка мы не знали, его не существовало в природе, – по бумажке протараторила Екатерина Вторая.
– Ложь, ложь, – перебил царевну обвинитель из ГУИИ.
– Какие ваши доказательства? – бросил адвокат известную фразу. Зал судебных заседаний озарили улыбки: каждый вспомнил, где и когда он впервые услышал эти слова, ставшие чуть ли не поговоркой в России.
– Доказательства? Вот они, – обвинитель в звании капитана ГУИИ вытащил из кожаного портфеля потертую книженцию. – Вот «Архив Императорского дома», том семнадцатый, издание расширенное и дополненное, год 19… Переписка с Вольтером-Мольером и другими просветителями, идейными отцами Французской революции. Вы прекрасно знали, что мир, общество может быть устроено по-другому! И едва ли справедливым можно назвать закрепощение соплеменников до такой степени, что их душа и тело становились разменной монетой, в то время как в пяти днях конного пути уже давно покончили с крепостным правом.