Валдайские колокольцы
Шрифт:
Он помолчал.
Я еще не мог понять Федотова.
— Судьба человека решается, — сказал Яков Павлович, — а Уваров о себе думает, о своем удобстве, о своих интересах. А, что говорить! Вон видишь, окно светится… — Он протянул руку к освещенному окну. — Живет там наша библиотекарша, Кира Матвеевна. Мужа на войне убили. Одна. Пошла она в детдом, к этому Андрею Ивановичу Уварову, попросить, не дадут ли ей там ребенка на воспитание. Все жизнь будет полнее. Пришла, а у них час отдыха — спят детишки. Повели Киру Матвеевну в спальни. Она поглядела — все во сне вроде бы одинаковые. Глаза закрыты, щеки красные. В общем, ни один из ребят ей не приглянулся, за сердце
Тут и возразить нельзя. Вот и пришла ко мне вчера Кира Матвеевна. Плакать не плакала, а чувствую я — вся она исстрадалась. Человек она золотой — спокойная, работящая, людей любит, и все вокруг ей тем же платят. Пришла, рассказала, как было дело. И ни о чем не просит.
Вечером, после работы, пошел я в детдом. Сели мы с Андреем Ивановичем пить чай. «А где, спрашиваю, Галя? Слышал я про нее». Он говорит: «Она сегодня в группе. С девочками. У меня сейчас годовой отчет, так мне не то что Галей — собой заняться времени нет, третий день не брился». Выпили мы с Уваровым по три чашки, поговорили о том о сем, и я понимать стал. Может, он и привык к Гале, но привычка — это еще не любовь. В общем, к Гале у него не то чувство, что у Киры Матвеевны. Совсем не то. Вот об этом я ему сегодня и высказал. Андрею Ивановичу расставаться с Галей не хочется. А Кире Матвеевне без девчушки этой жизни теперь нет. Когда уходил я из детского дома, пошел к девочкам, познакомился с Галей и спросил: «Ты Киру Матвеевну помнишь?» А та руку мою схватила, прижалась к ней, молчит. Я только чувствую, какая у нее щека жаркая. «Что, Галочка?» — «Скажите тете Кире, что я ее так помню, так помню, что каждый день в окно гляжу — не идет ли. А она все не идет». Вот дело-то какое…
Мы подошли к дому Федотова.
8
Дом Федотова в Валдае в три окна. Холодные сени, прихожая, она же кухня с большой русской печкой. А по другую сторону этой печи, стоящей как бы в центре всего дома, — две комнаты. Нам со Славкой постелили во второй комнате, а Яков Павлович с Юркой расположились в первой, проходной. Я, правда, пробовал спорить, говорил, что мы не хотим их стеснять и останемся в первой комнате, где есть широкий диван и диванчик, но с Яковом Павловичем, когда он что-либо решил, спорить бесполезно. Это я знал еще по давнишнему нашему знакомству. И мы улеглись во второй комнате.
Проснулись мы со Славиком в одно время. В доме тишина — только Юрик чай прихлебывает и слышно,
— Доброе утро, — говорит Юрик. — Как спали?
— Спасибо, хорошо. А ты что ж один? — спрашиваю.
— Бабушка еще с вечера в колхоз за картошкой поехала. К обеду вернется. А папа с утра дрова наколол, печку истопил и до работы в детский дом пошел. А я вот завтракаю. Садитесь. Славка, ты как пьешь — с молоком или так просто?…
Мы завтракали втроем. Окна мороз разукрасил пальмами и папоротниками, а солнце вставило в эти причудливые очертания драгоценные камни.
Было тепло и уютно…
Юрик убирал со стола и то и дело уходил в сени.
Зазвонил телефон, и Юрик ответил:
— Папа ушел на работу. Скоро там будет.
Потом Юра опять пошел в сени, и мы слышали, как он мыл посуду.
Слава спросил меня:
— А Яков Павлович — он кто, начальник?
— Нет, — сказал я.
Славка посмотрел на занавеску, за которой скрылся в сенях Юрик, и вздохнул.
— Я тоже так думал, что не начальник.
— Почему ты так думал?
— Начальник сам дрова для печки не колет.
— Ну, это смотря какой. Колоть дрова — это та же утренняя зарядка.
— Нет, — сказал Славка, — не зарядка. А почему Якову Павловичу те грабли принесли, помните? Он что, делает грабли?
— Нет, Славка, он грабли не делает.
Славка отодвинул чашку:
— Вот вы сказали, что он не учитель. А ему из школы звонили про елку. И он в детский дом пошел. Почему он обо всех заботится?
— Его все касается, Славик.
Вошел с тряпкой Юра. Он вытер клеенку, покрыл стол скатертью, поставил пепельницу и сказал:
— Пошли.
Они пошли, и я слышал, как в сенях Славка спрашивал Юру:
— Твой папа кто?
— Как — кто? Человек!
— Ну, человек. А еще кто?
— Коммунист, — сказал Юрик.
Потом я услышал, как хлопнула дверь во двор.
9
В этот день я был в райкоме партии у Якова Павловича. Мне хотелось поподробнее узнать о завтрашней охоте на медведя, но так и не довелось поговорить с Федотовым. У него все время были люди. Я сидел и думал: «Уйдут люди, останемся мы с Федотовым один на один, и я спрошу его, не опасно ли мне, никогда не бывавшему на охоте, да вдруг сразу на медведя».
Думать-то я так думал, а спросить не смог.
Сначала у Якова Павловича был человек в кожаном пальто и в белых, на коже, бурках. Он был высокий, широкоплечий, говорил четко, по-военному, вошел стремительно и руку Федотову подал рывком:
— Здорово, Яков!
— Здравствуй, Коврига!
Оказалось, что у человека этого такая фамилия.
Но дело не в этом. Коврига докладывал секретарю райкома партии о делах в колхозе: помещения для скота отремонтированы, дорога проложена…
— Видел, — вставил Федотов.
— И еще увидишь. — Коврига вынул из портфеля тетрадь и, раскрыв ее, положил Федотову прямо на стол. — Во какой трудодень у нас будет. Побогатели. А? Хорошо?
— Нет, — сказал Яков Павлович, — плохо.
Коврига вскочил:
— Чего так?
Поднялся и Федотов. Он говорил негромко, но как-то очень веско, и чувствовалось, что волнуется.
— Ты коммунист? — спросил Яков Павлович.
— Ну, коммунист.
— Не так говоришь, Коврига. — Федотов повернулся к несгораемому шкафу из толстенного железа и достал листок бумаги. — Читай! Читай вслух!