Валентин Катаев
Шрифт:
Он и программу демонстрации вырабатывал. Он и средства на приобретение лозунгов и знамен выискивал. Средств, впрочем, было не особенно много.
Два рубля сорок копеек, и были они добыты путем напряженнейших финансовых комбинаций, имевших частью банковский, частью торговый и частью несколько уголовный характер.
А именно: один рубль сорок копеек пионер Гаврик снял со своего текущего счета в местном отделении сберегательной кассы. Там у него имелся небольшой капиталец в один рубль пятьдесят копеек, честно сколоченный путем ежедневных отчислений от сверхприбыли с продажи вечерней газеты.
Гривенник был оставлен в кладовых сберкассы исключительно для того, чтобы не закрывать текущего счета и не подрывать реноме.
Семьдесят восемь копеек удалось выручить от продажи головастиков вместе с банкой и спиртовой лампочкой для обогревания воды. Цена неслыханно низкая.
Даже жалко было за такие деньги отдавать. Но ничего не поделаешь. Гражданский долг на первом месте. Хотя, конечно, такую другую спиртовую лампочку скоро не укупишь.
Впрочем, не в головастиках счастье. Двадцать копеек, внесенные Филькой и Шуркой, надо сказать честно, были царской чеканки, но в суматохе сошли. А две копейки, принесенные Соней, носили еще более уголовный характер. Они были грубо украдены с комода.
Немедленно были приобретены необходимейшие материалы для успешного проведения предстоящей антиалкогольной демонстрации: несколько метров прекраснейшей материи, клей, гвозди, краска и прочее.
Весь вечер накануне демонстрации просидели дети у Гаврика в чулане, изготовляя знамена и лозунги.
— Чего зря керосин палишь! Ты, пионер! — крикнула было Гаврикова мамаша, стуча в дверь чулана ручкой кастрюли.
— Не лайся. Керосин наш. Организация покупала! — басом ответил Гаврик, и посрамленная мамаша смолкла.
Затем к двери чулана мрачно подошел только что протрезвившийся Гавриков папаша.
Он ничего не кричал и в дверь не стучал, а только глотал свинцовую слюну и, прислушиваясь, мутно бормотал:
— Ишь черти, шебуршат там чегой-то и шебуршат, а чего шебуршат — неизвестно, и покою рабочему человеку не дают, цветы жизни, чтобы они подохли, те цветы. И вообще, дом спалят… Организация-кооперация!.. Тьфу!.. Выпить не мешало бы…
— Я тебе выпью! Я из тебя всю кровь выпью! — подозрительно тихим голосом отозвалась из соседней комнаты мамаша. — Копейки в доме не осталось. Все пропил уж… Кобель паршивый!
Дети разошлись поздно.
Гаврик тщательно развесил приготовленные знамена и лозунги, чтоб высохли, и вскоре заснул, сжигаемый во сне нетерпением — скорее бы настал завтрашний день. Ужасно хотелось демонстрировать.
— Организация-кооперация… — хмуро пробормотал папаша, на цыпочках пробираясь к чулану.
Его мучило любопытство. Он вошел в чулан, нашарил впотьмах лампочку и зажег ее. При нищем свете он увидел красивое полотнище с надписью:
ПЕРВУЮ РЮМКУ ХВАТАЕШЬ ТЫ,
ВТОРАЯ ТЕБЯ ХВАТАЕТ.
— Гм, — криво усмехнулся отец. — Ишь ведь чего ребятеночки удумали… Первую, дескать, ты, вторая, дескать, тебя… А третью, дескать, опять ты… А четвертая, дескать, опять тебя… А пятую опять ты… А шестая опять тебя!.. И так всю жизнь!..
Горькая слеза поползла по его тоскливым скулам.
— Между прочим, одну бы рюмочку бы действительно бы не мешало бы… Для опохмеленья… Мало-мало… Чего бы сообразить на половинку?.. Гм…
На другой день Филька, Шурка и совсем крошечная Соня с нетерпением топтали снег возле Гаврикова крыльца. Уже самое время было начинать демонстрацию, а Гаврик все не выходил. Наконец он появился. Лицо его было страшным. Оно казалось перевернутым.
— А где же лозунги? — с тревогой спросила маленькая Соня, которой всю ночь снились трубы и знамена.
— Папенька… вчерась… пропил… — прерывающимся голосом сказал Гаврик.
— Значит, что жа? — глухо спросил Филька. — Демонстрация, что ли, переносится?
— Отменяется… — сказал Гаврик.
Судорога тронула его горло. И почти беззвучным шепотом он прибавил:
— И валенки мои… тоже пропил!..
И туг Филька, Шурка и Соня заметили, что Гаврик бос.
— Не так, главное, валенков жалко, как, понимаешь ты… головастиков… — выговорил он и вдруг затрясся.
Толстовец
Когда приятели Пети Мяукина бодро спрашивали его: «Ну как дела, Петя? Скоро в Красную Армию служить пойдем?» — Петя Мяукин рассеянно подмигивал глазом и загадочно отвечал:
— Которые пойдут, а которые, может, и не пойдут…
— Это в каком смысле?
— А в таком. В обыкновенном.
— Ну, все-таки, ты объясни: в каком таком?
— Известно, в каком! В религиозно-нравственном.
— Что-то ты, Петя Мяукин, путаешь.
— Которые путают, а которые, может, и не путают.
— Да ты объясни, чудак!
— Чего ж там объяснять? Дело простое. Мне отмщение. и аз воздам…
— Чего-чего?
— Того-того. Аз, говорю, воздам.
— Ну?
— Вот вам и ну! Воздам и воздам. И вообще, духоборы…
— Чего духоборы?
— А того самого… которые молокане…
— Странный ты какой-то сделался, Петя. Вроде малохольный. Может, болит что-нибудь?
— Болит, братцы.
— А что именно болит?
— Душа болит.
Приятели сокрушенно крутили головой и на цыпочках отходили от загадочного Мяукина.
За месяц до призыва Петя Мяукин бросил пить и даже перестал гонять голубей.
По целым дням он пропадал неизвестно где. Несколько раз знакомые видели Петю в вегетарианской столовой и в Румянцевской библиотеке.
За это время Петя похудел, побледнел, стал нежным и гибким, как березка, и только глаза его светились необыкновенным внутренним светом — вроде как бы фантастическим пламенем.